"Для меня моральная суть романа — это переселение в чужое сознание. Мне кажется, что романы делают это очень хорошо и что в этом суть самой морали — понимать, что люди так же реальны для себя, как ты сам — для себя, поступать с другими — как бы ты поступал с собой",— говорит в интервью Иэн Макьюэн. В своем новом романе "На берегу" он переселяется в сознание двух молодоженов, Эдуарда и Флоренс, приехавших после венчания в приморскую гостиницу в "апартаменты для новобрачных". Действие сведено к трем эпизодам — неловкий и тягостный обед в гостиной, неумелая попытка соития в спальне, ничего не сглаживаюший и никого не утешающий разговор на берегу. По ходу дела мы узнаем предысторию обоих персонажей — семья, детство, учение (он историк, она музыкант), знакомство.
Дело происходит в июле 1962, и эта дата играет важнейшую роль в романе, потому что это время накануне множества революций — кулинарной, музыкальной, сексуальной. Макьюэн предлагают читателю посмотреть на начало 60-х как на время неопытности, невинности, которая губит людей там, где уже через несколько лет все тайные ловушки будут обезврежены.
Как и в других книгах Макьюэна, все вертится вокруг одного момента, навсегда определяющего судьбу участников, но на этот раз сам момент максимально тривиален. Ни в предыстории, ни в собственно действии нет ничего криминального или макабрического, ничего "сюжетного". Только неопытность, неловкость и неумение разговаривать о том, что эту неловкость вызвало. Этот роман о непоправимом конфузе. Но эта непоправимость не трагична — если трагедию понимать как неизбежное сцепление событий, где спасение невозможно ни в одной точке. У Макьюэна иначе. Эпоха, характеры, детство (детские травмы, которые так часто играют роль рока, Макьюэн называет — общение с безумной матерью у Эдуарда и со слишком любящим отцом у Флоренс, но не придает им силу неизбежности) — все это не окончательно. "А что им препятствовало? Их индивидуальности и прошлое, их неосведомленность и страх, робость, щепетильность, неуверенность в своих правах, отсутствие опыта и непринужденности, остатки религиозных запретов, английское воспитание, сословная принадлежность и сама история. Не так уж много на самом деле". Последняя фраза кажется иронической, когда ее читаешь,— но оказывается вполне буквальной, когда дочитываешь до финала. "Когда он думал о ней, ему было удивительно, что он не удержал эту девушку со скрипкой... Единственное, что ей было нужно,— уверенность в его любви и с его стороны подтверждение, что спешить некуда, когда впереди вся жизнь.... На Чизил-Биче он мог крикнуть ей вдогонку, мог пойти за ней. Он не знал или не хотел знать, что, убегая от него в отчаянии, в уверенности, что теряет его, она никогда не любила его сильнее или безнадежнее, и звук его голоса был бы спасением, она вернулась бы".
Все это написано с очень большим искусством. Макьюэн рассказывает о тривиальном конфузе (хотя и с пожизненными для участников последствиями) с той протокольностью шокирующих деталей, четкостью, скоростью, жесткостью, какие мы привыкли — и в беллетристике, и в кино последнего времени, и, главное, у самого Макьюэна — видеть в рассказах о неудачном преступлении. А здесь нарочитая простота рассказа о страшном как об обыденном снова применена к обыденному — но сохранила неуловимую память о своих страшных применениях. Это сильно действует. Во-вторых, переплетая разговоры и мысли героев с авторскими описаниями, Макьюэн поддерживает тончайший баланс между суховатым, слегка отстраненным авторским голосом и растерянными голосами героев. И здесь речь уже о работе переводчика — В.П. Голышева. Когда в начале сцены в спальне мы читаем: "Ей необходимо было знать, что он с ней, на ее стороне, и не намерен использовать ее, что он ее друг, любезный и нежный. Иначе все пойдет неправильно, ей будет очень одиноко", нельзя не услышать, что на слове "любезный" голос Флоренс дрогнул, потому что ей стало себя очень жалко, а на слове "нежный" пресекся — и фразу "Иначе..." она проговаривает уже со слезами в голосе. Вот это и есть высшая степень словесного искусства — воспроизведение на письме человеческого голоса. Не имитация речи социальной группы, не стилизация чужой манеры, не игра собственными авторскими модуляциями — то есть не все те достоинства, за которые у нас принято называть писателя "мастером слова", а слышание и воспроизведение человеческого голоса. Из пишущих сегодня по-русски (и переводчиков, и авторов) так, как Голышев, умеют сохранять человеческий голос в письменном слове, может быть, еще один-два поэта.
Но и сам роман, собственно, об этом же — о слышании чужого голоса, о видении чужого лица, о том, что чужие голос и лицо — это самые главные вещи и в писательском искусстве, и в апартаментах для новобрачных.
М.: Эксмо, 2008