Выставка живопись
В Государственной Третьяковской галерее (на Крымском валу) открылась выставка "Оскар Рабин. Три жизни" — самая полная, собравшая множество вещей из зарубежных музеев и личных собраний российская ретроспектива знаменитого художника-нонконформиста, в этом году отметившего свое восьмидесятилетие. Рассказывает ИРИНА Ъ-КУЛИК.
Еще в конце 1950-х годов Оскар Рабин придумал себе необычную подпись. Вместо банального экспрессивного росчерка он стал помечать произведения фамилией "Рабин", выведенной трафаретными печатными буквами,— как чуждый каким-либо претензиям на элегантность товарный или такелажный знак. Уже в 1960-е для коллекционеров, паломничавших в Лианозово, где Оскар Рабин держал в бараке, где жил с семьей, своеобразный литературно-художественный салон, эта подпись стала неофициальным знаком качества, высшей пробой нонконформизма.
Оскар Рабин вообще любит размещать на своих полотнах казенные бумажки — этикетки с водочных бутылок, упаковки лекарств, газетные страницы, лозунги, таблички с названиями улиц, дензнаки и документы. В 1972 году он написал одно из самых своих знаменитых произведений — "Паспорт", дотошно воспроизведенный советский документ со скандальной по тем временам записью "латыш (еврей)" в графе "национальность" и аккуратно сымитированной фиолетово-синей печатью. В 2007-м, после того, как ему, высланному во Францию в 1978 году, через четыре года после скандальной "бульдозерной" выставки, одним из инициаторов которой он был, вернули российское гражданство, художник тщательно перенес на холст новехонький паспорт Российской Федерации за подписью Александра Авдеева — еще не министра культуры, а посла России во Франции.
Впрочем, Оскар Рабин никогда не удовлетворялся отстраненным репродуцированием безличных текстов власти, идеологии или массовой продукции. В тот же самый паспорт 1972 года он добавляет графу "место смерти" и с бесшабашным юмором висельника заполняет ее: "В Израиле? Под забором?" В отличие от московских концептуалистов, Оскар Рабин не воспринимает советское как мертвую букву идеологии, к которой он сам не имеет никакого отношения. Напротив, он хулигански сталкивает его с сермяжной реальностью скособоченного, утлого, помоечного "совка". Любая уличная вывеска у него будет выглядеть коряво нарисованной от руки, лозунг "Ура!" мало чем отличается от граффити "Любка-дура", газета неизбежно окажется оберткой для селедки, а за пышным сталинским фасадом гостиницы "Москва" с этикетки водки "Столичная" (полотно 1964 года) громоздится хаос кривых переулков и покосившихся хибар. И не так уж и важно, имел ли художник в виду советские барачные выселки или же ностальгическую старую Москву с церквушками.
Оскар Рабин неоднократно обращался к заведомо крамольным для советского художника религиозным мотивам, помещая на фоне все тех же слякотных выселок и бараков иконы или же усаживая во дворе родного Лианозова скорбного пермского Христа. Конечно, в те времена все это следовало понимать как символ некоей тотальной несовместимости христианской духовности и советской реальности, в которой икона обречена на поругание. И даже в буханках и рыбинах, которые Оскар Рабин постоянно помещает в скудные свои натюрморты, часто усматривают христианские символы.
Впрочем, с символами этими живописец обращается так же лихо, как и с советскими,— в его мире любые отвлеченные понятия неизбежно подвергаются заземлению. Будь некоторые работы Оскара Рабина написаны сегодня, они вполне могли бы навлечь на себя гнев православных активистов, борющихся с современным искусством. Как полотно 1965 года "Русский поп-арт" с прибитыми крест-накрест бутылкой водки и селедкой.
Несмотря на весьма своевременную для 1965 года отсылку к поп-арту, рабинские газеты, этикетки и уличные указатели, как и все его искусство, восходит, конечно, к модернизму начала ХХ века. Известно, как любили включать в свои полотна газетные заголовки или уличные вывески и западные кубисты, и наши авангардисты из "Бубнового валета", на эстетике которого, правда, заостренной почти до карикатуры, и зиждется живопись Оскара Рабина. И даже плакатная публицистичность некоторых его вещей кажется зеркальным отражением позднего, столь же геральдического Ильи Машкова, в 1930-е годы написавшего, например, натюрморт "Привет XVII съезду В.К.П.б", представляющий алтарь из бюстов Ленина, Сталина и Маркса с Энгельсом с приношениями в виде цветов и фруктов.
Впрочем, публицистичность и даже сатира у Оскара Рабина уживаются с личным экзистенциальным надрывом — примерно так же это получалось, например, в песнях Александра Галича. Впрочем, как свидетельствует экспозиция в Третьяковке, существенную часть которой составляют полотна, написанные уже во Франции, Оскар Рабин едва ли не единственный из советских художников-эмигрантов с легкостью сумел, не изменяя своему стилю, переключиться на западные реалии. Советские рубли сменились долларами, этикетки "Столичной" — "Абсолютом", а вместо вывески "Помойка N 8" можно прочесть надпись "Все должно исчезнуть" — девиз грошовых французских распродаж.
Это только кажется, что Париж Рабина очень похож на все тот же "совок". Возможно, на самом деле его "совок" был изначально похож на Париж — тот город кривых и темных переулков, подслеповатых фонарей, скособоченных вывесок сомнительных отелей и дешевого пойла, которое только и могли позволить себе нищие художники, которым он и остался в истории искусства ХХ века.