Небывало резкое заявление эмиссара МИД, замминистра Виталия Чуркина, в котором он характеризовал позицию сербов как вероломную и самоубийственную, может означать серьезный поворот как во внешней, так и во внутренней политике России. Смысл чуркинского заявления может быть сопоставлен с дипломатической классикой — циркулярной депешей российского канцлера кн. Горчакова от 21 августа 1856 года. Депеша, заложившая основы российской внешней политики после сокрушительного поражения в Крымской войне, гласила: "Россию упрекают, что она изолируется... Говорят, что Россия сердится. Россия не сердится. Россия сосредотачивается".
Заявление Чуркина в наиболее напряженной своей части гласило: "Боснийские сербы должны понять, что в лице России они имеют дело с великой державой, а не с банановой республикой. России надо решить, можно ли позволить группе экстремистов использовать политику великой страны для достижения своих целей. Наш ответ однозначен — никогда". В последующем выступлении замминистра присовокупил: "Хвост не должен вертеть собакой". Чтобы оценить значение таких речей, нужно учесть ряд обстоятельств.
Во-первых, г-н Чуркин — абсолютный чемпион по количеству человеко-часов, проведенных в обществе боснийских сербов, а также их белградских, хорватских и мусульманских братьев. Поэтому напрашивающийся полемический ход — обвинить Чуркина в некомпетентности — весьма затруднен.
Во-вторых, затруднен и стандартно применяемый, допустим, к самому министру Козыреву полемический ход, основанный на внутриполитических резонах. В отличие от Козырева, Чуркин — типичный карьерный дипломат, чуждавшийся внутриполитической борьбы, не причастный к распаду СССР, не состоявший в партиях новейшего времени и т. д. В случае с карьерным дипломатом затруднительно объяснять его поведение "принадлежностью к банде Ельцина", "идеологическим романтизмом" или "политическим назначенчеством".
В-третьих, Чуркин рассматривался как реальный претендент на кресло министра иностранных дел, да и сам того не отрицал, благодушно отмечая в этой связи, что "Козырев слишком умен, чтобы из этого делать проблему". Косвенным доказательством того, что шансы Чуркина котировались вполне серьезно, может служить резкая перемена в поведении бывшего посла РФ в США, а ныне председателя думского комитета по иностранным делам Владимира Лукина. До чуркинского взлета Лукин нещадно топил Козырева, явно метя на его кресло, но в последнее время совершенно утих, очевидно, понимая: единственное, чего он добьется, свалив нынешнего министра — усадит в его кресло многоопытного Чуркина, топить которого будет куда труднее. Скорее всего отпадает и выдвинутая разом и сербами, и Козыревым версия с истерикой: у карьерных дипломатов не принято устраивать сцены у фонтана. Тем более, имея такие шансы на дальнейшее продвижение.
Остается искать спокойный расчет, ключевым словом которого может быть усиленно используемый мидовским эмиссаром термин "великая держава". На первый взгляд, ситуация парадоксальна: то о "великой державе" говорили, оправдывая желание быть с сербами наперекор всему миру, то — объясняя желание быть со всем миром наперекор сербам. Причина парадокса в коварной двусмысленности самого понятия "великая держава". С одной стороны, в рамках средневековой (дожившей, впрочем, до XX века) дипломатической традиции "великая держава" — титул, вытекающий из незыблемого порядка старшинства христианских монархов. С другой стороны, в рамках реальной политики и реальной дипломатии "великая держава" — отнюдь не гарантированный титул, а сложная функция от внутри- и внешнеполитической мощи соответствующего государства. Титул постоянен, функция переменна. Титул требует престижных бессмысленных усилий и постоянных претензий к окружающим на соответствующее уважение, функция требует реальных осмысленных усилий, плодом которых — в случае их успеха — может быть уважение.
Нынешние балканские опыты российской великодержавности базировались как раз на средневековой модели: Россия, унаследовав от СССР сказанный титул, понимала свой престиж в том, чтобы безотносительно к чему бы то ни было защищать объявивших себя российскими вассалами Караджича и Милошевича, и требовала от всего мира уважать ее неотъемлемые права сюзерена. Мировое сообщество исходило не столько из понятий средневекового вассалитета, сколько из соображений Realpolitik, что служило источником немалых недоразумений, а многие российские государственные люди чувствовали себя униженными и оскорбленными. Разумеется, неудовольствие внешнего мира — порукой тому пример самой Сербии — никак не может быть неодолимым препятствием к тому, чтобы, презирая все препоны, стойко отстаивать свои претензии. Однако для устойчивой, хотя и безнадежной борьбы за оспариваемый титул необходимо такое важное условие, как наличествующее в Сербии и отсутствующее в России национальное согласие.
На безразличие широких слоев общественности к сербскому делу указывают сами его приверженцы. Предсовмина СССР и предправления Тверьуниверсалбанка Николай Рыжков, побывав в Сербии и убедившись, что над Европой нависла "тень нового Мюнхена", в то же время поразился реакции русских: "Народ безмолвствует. Почему молчат люди?! О чем думает интеллигенция России? Мне больно ставить подобные вопросы". Больно — не больно, но безмолвие означает полную неготовность нации идти на чрезвычайные жертвы ради сербского дела, и политик того не может не учитывать. В самой правящей элите конкурируют как минимум два подхода к проблеме. С одной стороны — "это сукин сын, но это наш сукин сын", с другой стороны — "может быть, это и наш сукин сын, но почему мы должны быть заложниками сукина сына?". С одной стороны, "друзей в беде не бросают", с другой стороны — "друзей не бросают, а про тех, кто только называет себя друзьями, ничего не сказано". Иначе говоря, нехорошо терять вассалов, но куда более нехорошо, когда вассал начинает воображать себя сюзереном.
Выход из тупика видится в обращении к более широкому кругу дипломатических проблем. Общее правило гласит, что хорошая дипломатия не увеличивает числа врагов, а дальнейшее укрепление русско-сербской дружбы дает явно отрицательный баланс: один сербский союзник никак не эквивалентен представленным в блоке НАТО (а потенциально — в мусульманском мире) многочисленным противникам. Но самый главный довод, могущий лежать в подоплеке чуркинского демарша, — воскрешенный тезис о постсоюзной интеграции. Для успеха интеграционных опытов требуются как минимум два условия: концентрация всех усилий для решения данной задачи — со стороны самой России и благожелательный нейтралитет — со стороны внешнего мира. Балканская политика была ни чем иным как заведомо безнадежной попыткой бить растопыренной пятерней по всем направлениям разом, что распыляло силы, нужные для интеграции, и настораживало внешний мир, подрывая столь необходимый благожелательный нейтралитет. У части российского руководства, рупором которого выступил г-н Чуркин, могла возобладать мысль, что дальнейшие попытки удержать непосильную роль мировой сверхдержавы приведут только к потере шансов остаться региональной сверхдержавой, то есть как раз к переходу упомянутой Чуркиным грани между великой державой и банановой республикой. Если возобладает фактически предложенная Чуркиным доктрина "Россия сосредотачивается" (т. е. "лучше синица в руке, чем журавль в небесах"), это может означать попытку выговорить для России общепризнанную преимущественную сферу влияния на постсоюзном пространстве в обмен на отказ от поддержки более удаленных вассалов и клиентов.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ