В Королевской академии в Лондоне открыта экспозиция "Величие Венеции". Она посвящена искусству XVIII века и является одной из самых больших выставок о Венеции этого времени, проходивших за последние годы. Всеми любимое венецианское искусство показано на лондонской выставке с несколько неожиданной стороны.
Название экспозиции звучит парадоксально. Венеция уже давно воспринимается как город смерти, как обманчивое наваждение, как прекрасный и жестокий мираж, как пещера La belle dame sans merci, очаровывающая, опустошающая и сводящая с ума неосторожных путников, прельстившихся ее красотой. Особенно коварна и соблазнительна Венеция XVIII века. Родина Казановы, венецианца до мозга костей, несмотря на то, что он провел в родном городе меньшую часть своей жизни, Венеция, благодаря похождениям своего талантливого сына, разнесла по всей Европе пряный аромат азартного обмана. Что бы ни разыгрывала Венеция, партию любви, красоты, могущества или искусства, всегда кажется, что играет она краплеными картами. И сколь бы страстным ни было увлечение Венецией, доверия к ней нет.
В создании такого образа Венеции особенно постарался наш Серебряный век. Ананасы на террасе, обезьяна над Ридотто, треск шутих и хохот красавиц, театральная суета и ложь карнавалов, свечи, маски, зеркала. Дымные венецианские зеркала бесконечно множат обманчивые отражения дам, переодетых кавалерами и кавалеров, переодетых дамами, чьи лица закрыты кружевными масками и освещены неровным трепещущим сиянием свечей. Все заняты игрой в карты и флиртом, похожим на игру в карты, расплачиваются золотыми монетами, столь же лицемерными, как любовные записки венецианцев, пьют сладкий шоколад и курят опиум из длинных трубок. Ленивая оживленность напоминает о поездке на гондоле, когда покачивание на тихих волнах усыпляет путника. Сон очень похож на смерть, как заметил Сервантес. Такой Венеция представлялась Сомову и Кузмину, которые создали чудный образ города, крепко сидящий в голове сегодняшнего интеллигента.
Искусство Венеции XVIII века, кажется, опять в моде. По всему миру показывались выставки, посвященные Каналетто, Мариески и Гварди. Недавно в Германии была устроена экспозиция "Слава Венеции на Севере" с живописью и графикой со всего света. В Падуе сейчас проходит большая выставка Карлевариса, а в Лондоне развернуто "Величие Венеции", после которого уже можно утверждать, что образ обманчивой и прелестной Венеции сильно изменился с начала XX века. В искусстве этого города, будь то XVI или XVIII век, всегда привлекала живописность, что является характернейшей чертой венецианской школы. Живописность подразумевает свободу, прихотливость, непосредственность, фантастичность. Однако в последнее время особенное внимание обращают на то, что Венеция, унаследовав от Византии ее красочность, ощутимую в сумрачном мерцании мозаик собора Святого Марка и потом перешедшую в станковые работы, унаследовала также и ее иератичность, каноническую застылость.
Написанные Тинторетто бесчисленные портреты венецианских дожей существуют вне времени и пространства. Наверное, такими же они были в XVIII веке, смотря со стен Палаццо Дожей на своих наследников все в тех же пурпурных мантиях, отороченных мехом, с теми же суровыми древними лицами. Неизменному облику правителей вторит архитектура: пышная и парадная, как платье дожа. Тяжелая роскошь венецианского регламента, будь то образ правления, цеховое устройство или проведение праздников, наложила отпечаток на стиль города. Формы венецианской мебели, зеркал, интерьеров, костюмов на протяжении всего XVIII века несут на себе отпечаток барокко и кажутся анахронизмами в век Просвещения.
Огромны резные кресла работы самого знаменитого резчика Венеции XVIII века Брустолона, обитые жесткой парчой, тяжелы парики, плащи и средневековые одеяния сенаторов, покрыты золотым и серебряным шитьем шелка дамских платьев, всегда старомодных рядом с парижскими. Пышные росписи Тьеполо на сюжеты из Тассо или античной мифологии напоминают придворные торжества фантастического барочного государя. Недаром гениальному венецианцу оказались столь близки Священная Римская Империя или Испанская монархия — политические мертвецы XVIII века: и это вовсе не провинциальная отсталость, а преданность традиции, гордость своими правителями и цеховыми ограничениями.
В самом деле, утомительно монотонный официальный фасад — прикрытие совсем другой Венеции. Венеции отнюдь не только капризного разврата, игривых карнавалов и просвещенных авантюристов. Обветшавшая иерархия Большого совета требовала к себе внешнего пиетета, но особо не вмешивалась в умы и дела граждан. При наличии постоянно и неукоснительно соблюдаемых католических празднеств, Венеция обладала веротерпимостью и даже достаточным безразличием к религиозности. Застывшая система цехов, мешавшая развитию торговли и промышленности, обеспечивала относительную стабильность всем слоям населения республики. Слава Венеции, как старой, так и новой, привлекала иностранцев, и именно там, раньше даже, чем в Риме, сложилось интернациональное сообщество любителей искусств, поддерживающих связь со всей Европой. Венецианская живопись, венецианская музыка, венецианский театр снискали международную славу. В XVIII веке в Венеции могли появиться столь интернациональные фигуры, как Гольдони, Тьеполо, Казанова. Слегка раздвинув тяжелые занавеси из пунцового бархата, придающие венецианской жизни вид барочного зрелища, можно разглядеть уютные жанровые сценки Пьетро Лонги, предвосхищающие апологию буржуазного быта, столь повлиявшую на весь XIX век. Росписи Тьеполо, риторически восхваляющие добродетели международной аристократии, соседствуют с его "Scherzi di fantasia" и "Capricci", вдохновлявшими Гойю. А архитектурные и оптические трактаты Визентини и Альгаротти, воплощенные в живописи их друга Каналетто, соответствуют достижениям Просвещения.
Подобно опавшим листьям, заботливо кутающим ростки, старые обычаи Венеции, все эти карнавалы, празднества, регаты и приемы, маски, свечи и зеркала, оберегали узкий кружок интеллектуалов, состоящий из таких личностей, как Антонио Мария Дзанетти, написавший трактат о гравюре, англичанин Джон Смит, собравший одну из лучших коллекций искусства своего времени, или граф Альгаротти, создавший трактат об оптике. С ними были связаны писатели, музыканты, художники и актеры. К ним мало отношения имела Венеция Казановы, хотя он был принят в тех же салонах. В этом кругу ценились не изощренность игры и обмана, приключений и интриг, а разум, наблюдательность, точность. Как композиции Вивальди пленяют прихотливостью, основанной на непреложном музыкальном контрапункте, так каприччи Тьеполо и Каналетто построены на идеальном знании рисунка и перспективы.
Все виды Венеции Каналетто заливает ровный свет, напоминающий о блеске солнца Золотого века. На его ведутах Венеция меняется: каналы приобретают более плавные очертания, средневековые и барочные дворцы становятся строже и классичнее, улицы прямее, площади шире. Венеция предстает перед нами в виде города, столь же идеального, как Афины эпохи Перикла, безмятежного, вечно солнечного, вечно радостного. Именно такой счастливой идиллической страной видится Венеция XVIII века. Здесь нет и не может быть путаницы узких улочек, где путешественники теряют тень и жизнь и где гнездится холера. В этом городе не может поселиться смерть, он наполнен вечной жизнью. И если признать, что идеальный образ всегда соответствует сути, то Венеция, созданная Каналетто, является ее подлинным триумфом, а, значит, и подлинным обликом.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ