В Государственной Третьяковской галерее на Крымском валу открылась большая ретроспектива Ильи Репина, приуроченная к 150-летию со дня его рождения. Многие сотни произведений живописи и графики поступили на выставку из коллекции ГРМ, столичных и провинциальных российских музеев, а также из собраний Финляндии и Швеции. Почитатели Репина могут посетовать: нет знаменитых "Ивана Грозного" и "Запорожцев". В качестве своеобразной компенсации публике впервые за долгие годы явлены портреты членов царской фамилии.
"Нет сомнения, что Репин — самый любимый из русских художников. Так было в его времена, так наследственно осталось по сию пору. Советский зритель не изменил этому предпочтению. Репин наиболее свой, наиболее близкий из всех великих 'стариков' русского искусства", — писал в канун столетнего юбилея художника критик Абрам Эфрос. И надо сказать, что прошедшие полвека лишь подтвердили непреложность этой оценки. Залы Третьяковки полны. Зрители переходят от картины к картине, словно листают старые подшивки "Нивы": портрет, жанровая сцена, религиозный сюжет, персонаж в национальном костюме, снова портрет. Довольно безразлично окидывают взглядами "Сходку" и этюды к "Аресту пропагандиста". Извлеченные из запасников "Венчание Николая Александровича и Марии Федоровны", громадный парадный портрет Николая II, а также "Александр III встречается с волостными старшинами" ныне несомненно умножат число почитателей Репина. Правда, не за счет любителей живописи.
Репин — народный именно художник, а не живописец, хотя по традиции его считают "воплощением национальной славы русской живописи". Взыскательный любитель колористики, пожалуй, в этом смысле предпочтет Александра Иванова или Василия Сурикова, чем ученика Санкт-Петербургской академии художеств и одновременно Крамского, окунувшегося в парижский импрессионизм и пришедшего к довольно странному заключению: "Мне нет дела до красок, мазков и виртуозной кисти, я всегда преследовал суть". В этой фразе словно бы резонирует исследовательский пафос XIX столетия — века натуральной школы и реализма. Репин пытался быть исследователем человеческих душ, психологом a la Толстой, но соблазн "в должный час сказать свое слово" сделал его публицистом от искусства, репортером в живописи. Однако благодаря этому свойству его темпераментной натуры мы за неимением своего хроникера Надара располагаем огромной портретной галереей великих русских — от Третьякова, Стасова, Фета до Куинджи, Менделеева, Толстого и Николая II. Мечтая об эпопее, он увязал в бытовом жанре, опасно граничившем на излете движения передвижников с мелодрамой, что особенно явствует из его поздних вещей ("Дуэль", "17 октября 1905 года"). Обращаясь к национальной истории в поисках шекспировских страстей и героики, он извлекал из нее либо эпизоды для страшилок ("Царь Иван Грозный и его сын Иван", "Царевна Софья"), либо анекдоты ("Запорожцы..."), предоставляя Сурикову разбираться в коллизиях народных трагедий.
Образ великого Веласкеса всегда был для него примером. И, пожалуй, не только в эстетическом, но и в этическом отношении. Писать сильных мира сего наряду с "людьми неоткуда" ("Мужичок из робких") — это ли не призвание народного художника, создающего энциклопедию русской жизни? Современники дали ему индульгенцию на создание "Торжественного заседания Государственного совета", советское искусствоведение ее ратифицировало. Он занял отведенное ему место рядом с Пушкиным и Чайковским.
МИХАИЛ Ъ-БОДЕ