Книги с Лизой Биргер

Новая драма. СПб. Амфора, 2008 Мартин Макдонах. Человек-подушка и др. пьесы. М.: Коровакниги, 2008 Олег Богаев, Николая Коляда, Василий Сигарев, Клим, Олег Шишкин. Парфюмер и др. инсценированные персонажи. М.: Коровакниги, 2008

Несколько лет назад редакция литературного журнала "НЛО" проводила круглый стол о "пропущенных именах". Первыми в списке литературных лакун оказались драматурги так называемой "новой драмы". Исследователи сошлись, что огромная волна современных драматургов оказалась недостаточно замечена в литературном мире. Если проблема в нехватке публикаций — то она понемногу решается. В одном июне, например, вышли сразу три книги современной драматургии. Это сборник "Новая драма" в издательстве "Амфора" и два сборника в издательстве "Коровакниги": в одном — четыре пьесы ирландца Мартина Макдонаха, в другом ("Парфюмер и другие инсценированные персонажи") — пять русских пьес на сюжеты известных литературных произведений. Это не первые публикации "новой драмы", были и другие, примерно с тем же набором авторов. Но попытку вписать огромное течение новой драматургии в новую русскую литературу пока придется признать провалившейся.

Между тем с участниками круглого стола нельзя не согласиться в главном: "новая драма" — интереснейшее из явлений именно современной литературы, а не театра. Притом что в зелененький амфоровский сборник вошли пьесы, уже поставленные в театре: "Город" Евгения Гришковца, "Собиратель пуль" Юрия Клавдиева, "Сахалинская жена" Елены Греминой, "Трусы" Павла Пряжко, "Бытие #2" Ивана Вырыпаева и т. д. "Случившееся" не значит "успешное", театральный критик Елена Ковальская повторяет в предисловии, что четыре крупных постановки братьев Пресняковых никак нельзя считать "бумом" Пресняковых. Причину того, что новая драма оказалась в своего рода "мертвой зоне", следует искать в том, что, претендуя на новое слово в театре, она на самом деле в гораздо большей степени относится к литературе.

Например — в современных пьесах почти никогда нет театральных цитат, но очень много литературных. В частности, современные драматурги очень любят инсценировки. Одна из самых известных "новых" пьес — "Облом off" Михаила Угарова по мотивам романа Гончарова, в которой Илья Ильич Обломов с его принципиальной позицией неучастия представал человеком нового времени. Весь сборник "Парфюмер и др. инсценированные персонажи" состоит из театральных инсценировок. В "Башмачкине" Олега Богаева не только Башмачкин ищет шинель, но и Шинель — Башмачкина, а в нашумевшей пьесе Олега Шишкина "Анна Каренина-2" Анна Каренина выживает после свидания с поездом, но теряет руку, ногу и глаз и, изуродованная, оказывается навсегда прикована к инвалидному креслу.

Современная русская драматургия провинциальна. Именно поэтому из всех иностранцев у нас лучше всего прижился ирландец Мартин Макдонах. Здесь дочь убивает мать ("Королева красоты"), брат идет на брата ("Сиротливый запад"), ирландские террористические группировки убивают друг друга самым жестоким образом из-за пропажи кота ("Лейтенант с острова Инишмор"). При этом драматургия Макдонаха очень местечковая, почти все его пьесы разыгрываются в ирландских деревушках, и даже действие недавно вышедшего фильма "Залечь на дно в Брюгге", где он выступил сценаристом и режиссером, происходит в бельгийской дыре, где время как будто остановилось. Николай Коляда (Екатеринбург), Павел Пряжко (Минск), Наталья Ворожбит, Максим Курочкин (Киев), Юрий Клавдиев, Вадим Леванов, Вячеслав и Михаил Дурненковы (все — Тольятти) — все они "драматурги места", и даже уже вполне столичный Евгений Гришковец начинал как человек из Кемерова. Во многом это связано с тем, что в провинции нет института, который открывал бы новых авторов, но можно пробиться драматургу, рассылая свои пьесы по многочисленным драматургическим конкурсам, откуда прямая дорога в столицу.

Русская "новая драма" социальна, как и не снилось русской прозе. Это проявляется не только в сюжетах, которые так возмущали зрителей на заре движения: бомжи, проститутки, наркоманы, трудные подростки. Но и в языке, который возмущал "охранителей культуры" еще больше. Но если единожды произнесенный со сцены академического театра "хуй" оскверняет эту сцену раз и навсегда, то бумага все терпит. Более того, мат уже стал фактом литературы, не вымарывать же его теперь из Сорокина, Пелевина и модного писателя Адольфыча. Вслед за тем же Сорокиным современные драматурги занимаются не просто лексическими экспериментами, но деконструкцией языка. Как герои насыщенного текста Павла Пряжко "Трусы" неожиданно переходят на стихи: "Ты, б...дина, не хотела жить, как все./ Вот за это мы тебя и спалим на костре./ Все трусы хотела красные носить./ Да заезжих мужиков к себе водить". А в пьесе братьев Дурненковых "Вычитание земли" речь насыщена производственной лексикой: "Это тебе не 147-е кронштейны с 34-ми фланцами из тройки резать".

И эта драма невозможно хороша для чтения. Достаточно взглянуть на содержание: столько имен — и ни одного проходного, столько пьес — и ни одной слабой. "Я пророк Иоанн, пророк в своем отечестве, не знаю, чего хочу",— кокетничает Иван Вырыпаев в пьесе "Бытие #2". Кокетство именно в том, что драматург, а не поэт и не писатель, взял на себя функцию нового пророка, и если не получается услышать его со сцены, то остается попытаться прочитать.

Жюдит Бенаму-Юэ. "Цена искусства"

Француженка Жюдит Бенаму-Юэ, специалист по международному праву, в последнее время занимается проблемами арт-рынка. Ее книга в оригинале носит скучное название "Art Business 2" (первая версия вышла в 2001 году). Выдуманный издателями заголовок "Цена искусства" гораздо больше идет книге. Это острый живой рассказ о современном арт-рынке, на котором "уместны любые представления о прекрасном, лишь бы они приносили доход".

Самая сильная формулировка в книге: "У арт-рынка есть нечто общее с терроризмом: оба они могут существовать только в тесном 'сотрудничестве' с массмедиа. Зачем рекордная цена, если о ней никто не знает?" Десятки миллионов, уплаченные за картины, аукционы как шоу и коллекционирование как "потребление искусства" — так, по мнению автора, выглядит современный арт-рынок. Жюдит Бенаму-Юэ утверждает, что "искусство несовместимо с рынком". Тем не менее полторы сотни страниц ее книги посвящены именно тому, каким способом и с чьей помощью искусство и деньги все-таки соединяются. Автор одновременно пытается оказаться по обе стороны баррикады — не она ли сама и есть воплощение тех самых массмедиа, с чьей помощью торговцы искусством набивают цену своему товару?

Как бы то ни было, в этой книге со всеми подробностями рассказаны истории самых громких сделок с искусством за последние годы. Например, история Чарльза Саатчи, который использовал свой опыт рекламщика для раскручивания молодых художников (его питомцы — Дэмиен Херст, консервирующий коров в формальдегиде, и Крис Офили, украшающий свои картины слоновьим навозом). Или история о том, как подслеповатый коллекционер Стив Уинн проткнул локтем полотно Пикассо "Мечта", которое он только что продал за $135 млн.

Жюдит Бенаму-Юэ глубоко ненавидит аукционы и сочувствует галеристам (кажется, это специфически французская черта). Что не мешает ей давать блестящие жесткие характеристики и тем и другим. И, наконец, автор дает ответ на вопрос, мучающий абсолютно всех: как долго продлится нынешний взлет цен? Ответ заключен в анекдоте, в котором человек, упавший с небоскреба, пролетая мимо каждого этажа, говорит: "Пока все идет хорошо. Пока все идет хорошо. Пока..."

Джон Бэнвилл. "Кеплер"

В 2005 году ирландец Джон Бэнвилл получил Букеровскую премию за роман "Море", обогнав на короткой дистанции Иэна Макьюэна, Салмана Рушди, Джулиана Барнса и Кадзуо Исигуро. Поговаривали, что не последнюю роль в решении жюри сыграло то, что именно в 2005 году сдалась Ирландская республиканская армия — и приз Бэнвиллу стал своеобразным поощрением ирландской сговорчивости. На самом деле это именно тот случай, когда награда и конъюнктура нашли друг друга: Бэнвилл — идеальный букеровский лауреат. Он умник, поэт и немного зануда, он пишет красиво, хотя потоки языковых красот практически топят сюжет, и продолжает в своих романах традиции европейского модернизма.

Бэнвилла обыкновенно называют "новым Прустом", "новым Джойсом" и даже иногда новым Набоковым — прежде всего за то, что язык он любит больше, чем сюжет. Именно поэтому необыкновенно красивый лирический роман "Море" у нас можно прочесть только в журнале "Иностранная литература". Но "Кеплер" — другое дело, это часть замечательной "научной тетралогии", куда входят также романы о Копернике, Ньютоне и вымышленном математике Габриэле Сване.

Основная тема "научной тетралогии" — контраст между величием науки и человеческим ничтожеством. "Иоганнесу Кеплеру, уснувшему в брыжах, приснилась разрешенной тайна мирозданья",— так начинается роман "Кеплер". Дальше следует история о том, как великий ученый ссорится с женой, мучается в быту, считает копейки и вынужден подкармливаться за столом плохо воспитанного датчанина Тихо Браге. Нищий математик так же ничтожен, как, например, австрийский император Рудольф — "пухлый человечек со слабым ртом, затравленными глазами и жадной внимательностью". Но ничтожность, по Бэнвиллу, не ограничивает стремления к открытию "тайны мирозданья", наоборот, человека тянет к ней именно потому, что сам он — ноль, в то время как "все вокруг чревато каким-то тайным знанием".

Читать роман, впрочем, следует не из-за идей, а ради языка, который совершенно не теряется в прекрасном переводе Елены Суриц. Бэнвилл поэтизирует даже вещи совершенно непоэтические, такие, как пьяная оргия при дворе у астронома Браге. И в итоге получается, что именно поэзия, а не стремление к знанию придает высшую ценность человеческой жизни.