На страже рациональности

В Санкт-Петербург зачастили корифеи фортепианного искусства: эстафету у только что выступившего Маурицио Поллини перенял Альфред Брендель. В декабре этот 77-летний патриарх-клавишник сыграет в Вене свой последний концерт, а в минувший понедельник в рамках прощального мирового турне он выступил на фестивале "Звезды белых ночей". Вместе с переполненным концертным залом "Мариинский" обратился в слух ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ.

       Альфред Брендель играет на рояле уже шестьдесят лет. Все эти годы чудак, эстет и аристократ, похожий одновременно на университетского шизофреника и Вуди Аллена, играет примерно одних и тех же: Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шуберта (они-то и вошли в программу финальной европейской гастроли пианиста), то есть ту музыку, которая кем только не была перепахана и переосмыслена. А вот господин Брендель ничего переосмыслять не желает. Открывать параллельные звуковые миры или ворочать глыбами концепций ему не было особенно интересно никогда. Исполняемую музыку он не трактует, а нейтрально констатирует, позволяя говорить самому композитору. Над авторским текстом господин Брендель буквально дрожит и трясется, пристально вчитываясь в нотные строчки и поигрывая черно-белым клавишным бисером. В его уверенно-интеллектуальной игре есть здоровая умозрительность и рафинированный формализм. Вслед за Рене Декартом и Шерлоком Холмсом Альфред Брендель занимается дедукцией, идет в интерпретации от общего к частному, выдавая один за другим шедевры структурности, законченности и цельности. Метод, кстати, проверенный временем. Это ведь еще Бах сказал: нажимайте на нужные клавиши в нужное время — и будет вам счастье.
       Игранных-переигранных венских классиков он бережно-старательно проговаривает, тщательно и методично перечитывает. Альфред Брендель не философ и не проповедник, его искусству чуждо всякое мессианство — взамен этого может похвастать не благородством даже, а какой-то детской чистотой и целомудренностью. Звучание рояля у него соответствующее: ангельски-светлый, тихий, драгоценно мерцающий и при этом удивительно осязаемый саунд. И это, пожалуй, стало главным откровением петербургского рецитала: оказалось, что ни одна из студийных записей господина Бренделя не дает ни малейшего представления о том, как ювелирно звучит у него инструмент. Кстати, звуковая филигрань идеально вписалась в драгоценную акустику Мариинки-3. Открытие номер два — самый что ни на есть настоящий романтизм, закравшийся в святую святых бренделевской аполлонической системности. Раньше ведь на уверения в том, что музыка — это язык чувств, Альфред Брендель первый говорил свое веское "нет". Правда, наружу его нынешний романтизм вышел не в более подходящих Шумане, Шопене и Брамсе (их Брендель почти не играет, а если случается, то выходит все по-классицистски взвешенно), а в Гайдне и Моцарте.
       Слушать господина Бренделя живьем оказывается еще более непросто, чем на компакт-дисках. Оставляя зал один на один с музыкой, он заставляет смотреть прямо в глаза не самому себе, а Моцарту или Бетховену. Для нынешнего исполнительского постмодернизма, когда все интерпретируется всеми и в хвост и в гриву, это отличная прививка нормативного. Не предлагая концептуально новых решений и последовательно отказываясь что-либо надстраивать к нотному тексту, пианист устанавливает границы объективности. Брендель — не демиург, стремящийся поработить зал, а стоящий на страже рационального жрец, художник не двадцать первого века, а восемнадцатого. За эту старомодность его и любят.