Это здание — школа для детей-аутистов. Построил ее Андрей Чернихов уже давно — шесть лет назад. Дом выдвигали и на Госпремию, и на все возможные архитектурные и дизайнерские премии, и он много чего получил. О нем писали и говорили, разговор все шел вокруг проблем аутизма и терапевтического воздействия архитектуры. Там еще в этот момент показали по телевизору фильм "Человек дождя", и рассуждения как-то сами собой двигались в сторону того, как бы чувствовал себя Дастин Хоффман в интерьерах Андрея Чернихова.
Из-за этого архитектура дома получилась каким-то медицинским фактом. То есть все эти невероятно яркие цвета, фантастической формы окна, ломаные фасады, странные лестницы, атриум — это все продиктовано соображениями терапии аутизма. Я в принципе допускаю, что так оно и есть, но нельзя не заметить, что все эти формы страшно характерны для своего времени — для русских 1990-х годов. Возможно, лекарства и должны нести в себе стилистику эпохи, и в каком-нибудь, скажем, тетрациклине навсегда останется привкус болезненной сероватой мути брежневских времен, а в сменившем его сумамеде — несколько преувеличенной целлулоидной респектабельности рейганизма. Но это странно, лекарства — это все-таки наука, химия, а не художественные высказывания, они не должны так зависеть от времени. Все равно как если бы константа притяжения во времена Ньютона была равна 9,8 м/с2, а в сменившие эпоху Просвещения времена романтизма приобрела бы более неопределенное и таинственное значение.
В этом здании есть, во-первых, совершенно очевидное увлечение модной в 1990-х деконструкцией — Даниэлем Либескиндом, ранней Захой Хадид, Эриком Моссом. Именно деконструктивизм придумал, что здание — от общей композиции до формы окон — должно выглядеть так, будто тут сначала началось землетрясение, а потом замерло. Во-вторых, воспоминания о модном в 1980-х годах постмодернизме с его историческими цитатами. Один из фасадов дома с верхним рядом то ли колонн, то ли столбов — это какие-то театральные древнерусские хоромы. В-третьих, на Андрея Чернихова явно произвели большое впечатление распространившиеся в 1980-1990-х годах атриумные пространства. Хотя обычно они появляются в магазинах, офисах, гостиницах и музеях, здесь атриум появился в школе. Не то чтобы вовсе не уместный — нет такого общественного учреждения, которому помешала бы крытая городская площадь внутри него,— но сильно неожиданный в здании с такой функцией. В-четвертых, архитектор точно помнил, что русская архитектура должна вести свою родословную от русского авангарда, так что вставил в свою школу реминисценции из захватывающей борьбы треугольников, кругов и квадратов, которой так изысканно увлекался Эль Лисицкий.
Есть еще в-пятых, и это самое главное. Все это как-то по-детски нарисовано. С подчеркнутой наивностью открытых ярких веселеньких цветов. Как будто все эти разнообразные модные и важные прототипы просмотрел ребенок лет четырех-пяти и решил все это нарисовать цветными фломастерами, которые только вчера подарили. Или даже не так, а как будто папа подарил ему новые фломастеры и пытается показать, какие они замечательные, рисуя что-то свое, но так, чтобы ребенку это было близко и понятно.
Руководствуясь, естественно, своими представлениями о том, что близко и понятно ребенку. Знаете, авангард давно, еще в 1920-х годах, придумал свою мифологию ребенка. Сначала он эпатировал буржуазию, но довольно скоро наэпатировался и захотел, чтобы буржуазия его как-то поддержала материально, а она сначала не очень поддерживала. И тогда возникла замечательная отмазка: "Да, месье, вам непонятно, что я нарисовал. Но, месье, вспомните себя ребенком! Дети видят иначе, чем мы, взрослые. Детские рисунки, они же именно такие, как у меня". Русский авангард такими делами не увлекался, он обращался к сознательным борцам за построение нового мира, так что нам соответствующая риторика понадобилась только в 1970-х годах и приобрела тогда своеобразный вид: "Да, товарищ председатель, вы правы, формализм и фиглярничание. Однако по последним научным разработкам вот товарищей детских психологов выяснилось, что дети видят именно так. Поэтому есть мнение, товарищ председатель, что можно допустить в сфере дошкольного воспитания и воспитания младших школьников. В порядке эксперимента".
Не с "Человеком дождя" это надо сопоставлять, а с "Мэри Поппинс", с советским детским кинематографом 1970-1980-х. Когда вроде делается детский фильм, но на самом деле это монтаж шпилек партийным чиновникам. Вот так вот — весело и отвязно протащить все то, что вы нам запрещаете. Тут тебе и рок, и авангард, и сюрреализм, и политические аллюзии — все сразу, но немножко как в детском саду.
У меня, кстати, по ходу замечание по поводу особенностей советского двоемыслия. Общеизвестно, что советские люди думали одно, а говорили и делали другое. Однако то, что они говорили и делали, относилось к сфере взрослой жизни, и поэтому то, что они на самом деле думали, приобретало какой-то детский отпечаток праздника непослушания, где все приобретало несколько наивный характер. То есть хотя это были и очень хорошие мысли, но маленькие и коротенькие, как у Буратино.
В конце концов, главное, что мы знаем про аутизм,— это то, что аутисты создают свой собственный мир и нашим не интересуются. Честно сказать, когда гуляешь по улице Кашенкин луг, эта позиция кажется единственно разумной. Коробки типовых домов, отделение милиции, какая-то свалка за бетонным забором — серая безрадостная упаковка съеденной жизни. Ну что тут может быть интересным? Такое ощущение, что эта школа — ответ скорее не на вопрос аутистов (тем более что они, увы, не задают вопросов), а на наш. Взбодритесь, есть еще целый мир, в нем масса всего поразительного. Есть деконструктивизм, постмодернизм, атриумы потрясающих гостиниц, русский авангард — мир полон ярких и поразительных красок.
Это поразительный памятник. Он немного опоздал по времени, по духу он из советских, а не постсоветских времен. Он выражение тех взрослых, которые хотят быть как дети, потому что считают, что только в детском состоянии им позволяют делать то, что им нравится.
Очень наивных взрослых. Ну так и эта наивность — первое, что бросается в глаза. И в ней главное очарование. Теперь такой наивности не осталось. Это такое советское ощущение, что сейчас мы проживем все интересное, что сегодня происходит в мире, заново, весело и с детской непосредственностью.