фестиваль / кино
Самой многолюдной премьерой в конкурсной программе 30-го Московского международного кинофестиваля стал "Сад" Сергея Овчарова, решившего напомнить, что чеховский "Вишневый сад" — это все-таки комедия, по определению автора. Тем не менее особенного веселья в зале не наблюдала ЛИДИЯ МАСЛОВА.
Обладая чувством юмора, несколько отличающимся от чеховского, режиссер Овчаров вкладывает в слово "комедия" иной смысл, нежели автор "Вишневого сада". Для Чехова "комедия" — это то, что заставляет молча кривиться и иногда усмехаться про себя, а для Овчарова, скорее, то, от чего хохочут в голос, как от щекотки. Щекотать зрителя Сергей Овчаров принимается с первых же кадров, когда старичок Фирс (Игорь Ясулович) начинает суетливо бегать по дому в ускоренной перемотке, как в немых комедиях. Из арсенала немого кино позаимствованы и титры, кое-где поясняющие ситуацию вместо реплик персонажей, а также разделяющие фильм на неравные главки и ведущие обратный отсчет — начиная с надписи "До продажи имения осталась неделя" и заканчивая долгожданным "День торгов".
В отличие от снисходительного к своим героям Чехова, Сергей Овчаров и сам не стесняется быть порой таким же наивным и нелепым, как они. Вслед за Фирсом судорожно носиться в ожидании приезда Раневской начинает и конторщик Епиходов (Евгений Баранов), спотыкаясь и нечаянно срывая дверь с петель. Неуклюжесть Епиходова, с которым каждый день случается какое-нибудь несчастье, Овчаровым использована на полную катушку. Чтобы окончательно опустить этого жалкого персонажа, не владеющего собственными конечностями, режиссер заставляет его к тому же цитировать Ницше: "Кто владеет собой, тот владеет миром", и в дальнейшем его издевательски называют "сверхчеловек Епиходов". (В первоисточнике Ницше тоже имеется, но цитирует его не Епиходов, а Симеонов-Пищик, да и то лишь в том сомнительном пункте, где великий философ объявляет, что "фальшивые бумажки делать можно".)
Проблема, стоящая перед режиссером, который хочет вызвать хохот с помощью "Вишневого сада", заключается в том, что мало кто из чеховских персонажей намеренно острит или говорит что-то смешное в традиционном понимании. Но Овчаров временами выкручивается, прибегая к невербальным средствам. Нувориш Лопахин (Роман Агеев), рассуждая о своем мужицком происхождении, на словах "Со свиным рылом в калашный ряд" натурально хрюкает, да и потом сохраняет тенденцию похрюкивать при слове "свинья". А Фирс проявляет способности к звукоподражанию, показывая, как сова кричала "перед несчастьем", то есть перед освобождением крестьян. Еще один знаменитый чеховский звук — "звук лопнувшей струны, замирающий, печальный", тоже предвещающий несчастье, то есть вырубку вишневого сада, лишен в овчаровском фильме мистического или зловещего оттенка, поскольку происходит действительно от лопнувшей струны на гитаре у растяпы Епиходова.
А поскольку звук никакого несчастья не предвещает, стало быть, нечего и расстраиваться по поводу сада и сочувствовать инфантильной Раневской (Анна Вартаньян), ностальгирующей у окна своей бывшей детской с игрушечной ветряной вертушкой (на протяжении всего фильма эта хрупкая штуковина символизирует, наверное, инфантильность, непрактичность и безволие отмирающего помещичьего сословия). Впрочем, и Лопахин в овчаровской интерпретации совсем не тот циничный и хищный капиталистический зверь-предприниматель, каким обзывает его разночинец-революционер Петя Трофимов и каким полагалось его считать в советской школе, а такой же склонный к ребяческим выходкам недотепа, как и все персонажи этой экранизации.
Различаются действующие лица между собой лишь степенью ребячливости: кто-то из них впадает в детство чуть меньше, а кто-то — чуть больше. Так, Гаев (Дмитрий Поднозов) находится даже не в младшей группе детского сада, а вообще в яслях. Он наделен неконтролируемым нервным шевелением пальцев скрюченной правой руки, и пахнет ему не пачулями или курицей, а "селедочкой", и не от лакея Яши, а от Лопахина. Овчаровский Гаев, в отличие от чеховского резонера, немногословен и большей частью издает невнятные звуки, похожие на младенческое агуканье. А программный гаевский монолог, обращенный к многоуважаемому шкафу, служит, прежде всего, предлогом превратить шкаф в одушевленное существо: он самостоятельно выдвигает и задвигает ящики, посередине у него открывается полка с чашками, имитирующая как бы рот с зубами, а в окошечках наверху чьи-то руки высовывают изнутри блюдца, которые вращаются, будто глаза. Во время разговора Гаева с оживающим шкафом остальные действующие лица усаживаются в кружок и демонстративно хохочут, как в ситкоме.
В общем-то, "Сад" и есть по сути своей ситком, необременительный для зрителя, не требующий особых усилий от актеров и неоскорбительный по отношению к автору пьесы, с которого хотя бы снимается обязанность служить локатором социальных перемен и осмыслять судьбы России. И только появляющийся вдруг в конце грозный титр "Шел 1904-й год" несколько отдает учебником литературы, предписывающим рассматривать трагикомический случай с продажей недвижимости в историко-политическом контексте.