Дмитрий Быков выпустил новый роман. Он называется "Списанные" и представляет собой первую часть "гротескно-фантастической трилогии" "Нулевые". Анна Наринская обнаружила, что, хоть гротеск в тексте действительно имеется, нулевыми там практически не пахнет.
Было бы удобнее, если бы эту книжку написал не Дмитрий Быков. Потому что сам факт этого авторства ставит критика в затруднительное положение. Нельзя же рецензировать текст Дмитрия Быкова как литературное произведение: мол, стиль — так, сюжет — так, персонажи... соображения... Ведь Дмитрий Быков совсем не человек, который пишет книги, и даже не человек, который пишет книги, плюс ведет телепрограммы, плюс то, плюс се, а мощное явление природы. В каком-то смысле все наши литературно-книжные события происходят на фоне Быкова. Любое перечисление литераторов любого толка практически всегда можно закончить фразой: "Ну и еще, конечно, есть Быков". Этой фразой чаще всего можно и ограничиться. Но теперь появился этот вот роман. И прямо на обложке написано, что он — про "нулевые". И он действительно про них. Даже не просто про нулевые, а про совсем сейчас. В том смысле, что там упоминаются события и темы совсем недавние: например, преемник, в честь которого надо бы переименовать водку "Путинка", и план, который из Чуйской долины,— так что поражаешься скорости что автора, что его издателей. И тут отделаться фразой, что вот, мол, имеется еще новый роман Быкова, не получается, потому что этот текст отчасти — исполнение надежд. Ведь так хотелось, чтобы кто-нибудь написал именно про сегодня — и не про будни олигархов или нацболов, а про такое сегодня, в котором мы, мы с вами, тоже есть; чтобы кто-нибудь наконец выглянул в окошко и хотя бы попробовал осознать, что там происходит.
Дмитрий Быков выглянул. И осознал. И даже не только осознал, но и метафорически переосмыслил и объяснил. Как говорится в моем любимом литературном произведении, "разъяснил, как по полкам разложил".
Начинается все так: "Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест". То есть, конечно, этими словами начинается не роман Дмитрия Быкова "Списанные", а роман Франца Кафки "Процесс", но у Быкова в принципе все тоже так начинается. Его героя, двадцативосьмилетнего сценариста по имени Сергей Свиридов, останавливают на таможне аэропорта Внуково, когда он вылетает в Крым на фестиваль детских фильмов. Таможенники долго "выясняют" его личность, а на недоуменные вопросы отвечают, что он "подлежит дополнительной проверке", так как он "в списке". В Крыму Свиридова не выпускают на сцену во время вручения призов, а возвратившись в Москву, он узнает, что уволен из сочинителей популярного сериала "Спецназ" — и все это, а также еще много другого происходит из-за "списка", в котором, как позже выясняет Свиридов, состоят 180 непонятно чем объединенных человек.
Этот "список", по поводу происхождения которого герои романа строят сомнительные теории, и есть теперешний и местный аналог "огромного, страшного процесса" Йозефа К. Эта параллель так навязчива, что, когда на сто пятнадцатой странице герой наконец-то произносит слово "Кафка", вздыхаешь с облегчением: автор не то чтобы призывает нас к мощным литературным обобщениям, а вот так и заявляет — это у нас Кафка. Точнее — "это все-таки не Кафка". "Особый жанр, чисто местный,— рассуждает пьяноватый Свиридов, возвращаясь с выезда "всем списком" на шашлыки.— Научились уютно существовать внутри Кафки, вот в чем дело... Песня была — мы рождены, чтоб Кафку сделать былью. Нет, мы рождены, чтобы Кафку сделать поселочком, цветочком, палисадничком. И все наши песенки, все наши ремесла — роспись стен в бараке, плетение из колючей проволоки..."
Вот такие смелые слова, а "плетение из колючей проволоки" — прямо даже запоминающийся образ, правда, он кажется каким-то неновым и оттого совсем неярким. Так, к сожалению, обстоит дело со всеми образами и соображениями в "Списанных" — они все какие-то запыленные, многажды всеми на свете обсужденные, подзабытые и оттого сильных чувств не вызывающие.
Вот если бы они, к примеру, сильные чувства вызывали, то тогда можно было бы стукнуть кулаком по столу и воскликнуть: ну послушайте, уважаемые, причем здесь Кафка! Но все, что удается Дмитрию Быкову сказать про нашу вечную готовность покориться, отдаться на съедение любой подвернувшейся под руку власти, про особую сладость, которую можно найти в положении заложника,— про это уже говорено-переговорено, например, в занесенных в "списанные" заведениях "Маяк" и "Апшу". Это уже давно перестало быть Кафкой, это общие места, и ничего нового на этом поле сказать нельзя, во всяком случае, Дмитрию Быкову не удается.
И было бы куда лучше, если бы автор оставил Кафку в покое, а написал бы что-нибудь про эти самые нулевые, но без всей этой экзистенциальности. Потому что этот Кафка для бедных, уплотненный общеблагородными рассуждениями насчет того, что, "когда говорят: "Евреи, выйти из строя",— надо выходить, даже если ты не еврей" — все это напрочь съело то, что в этой книге действительно могло бы быть интересно — не объяснение сегодняшнего дня, а просто сегодняшний день. Сегодняшний день с его приметами, которых уж Дмитрию-то Быкову как не знать — он ведь сам одной из них является.