Этот дом построен пять лет назад Юрием Григоряном на Остоженке, на углу Бутиковского и Молочного переулков, и, вероятно, сегодня он может показаться сравнительно рядовым. Правда, ряд этот образуют соседние дома. То есть экспонаты выставки высших достижений русского капитализма, в которую превратился теперь этот район. Но на самом деле даже в этом ряду он резко выделяется. В этом доме закончились 1990-е годы. Началась новая эпоха.
Остоженка — это место, где сформировался средовой подход в русской архитектуре. Дело это серьезное, средовой подход — последнее оригинальное направление в русской архитектуре, то есть нечто, что изобретено здесь и у нас. Придумал его Александр Андреевич Скокан, а идея заключалась в том, что современные авангардные дома встраиваются в старую застройку. Не просто встраиваются, а пытаются унаследовать ее морфологию. Вот был деревянный балкон у двухэтажного старомосковского дома, стоявшего здесь со времен, когда люди думали, что название "Бутиковский переулок" происходит не от бутиков, а от текстильной мануфактуры Бутикова (и были правы). И балкон сгнил, и дом сгнил, и портниха моей бабушки, жившая тут в общей квартире, умерла — все, эта жизнь кончилась. На месте этого ставится дом, но с эркером, сияющим прозрачностью стекла и стальными стяжками, который напоминает тот старый деревянный балкон. И даже стальной каркас сделан так, будто все это покосилось.
Был такой немецкий философ — Вальтер Беньямин, он в 1920-х годах приехал в Москву, пережил здесь на редкость безрадостную любовь и оставил "Московский дневник", который очень любят русские и европейские интеллектуалы. Там все экзальтированно и мрачновато, и среди прочего — описания Москвы. Выстоявшая после гражданской войны и разрухи застройка — с уже тогда сгнившими балконами, какими-то подворотнями, за которыми вдруг обнаруживались луга и колодцы — показалась Беньямину страшно авангардной. Ну и понятно — улицы идут неизвестно куда, вдруг кончаются, дома стоят вкривь и вкось, всюду острые ранящие углы и какие-то дыры, а люди вообще ходят наискосок дворами.
То, что придумал Александр Скокан, это передать такое чувство города современной архитектурой. Чтобы тоже были углы, дыры, подворотни с раскрывающимися за ними лугами, интриги полуулиц-полупереулков, только все из стали, стекла, полированного камня, с идеальными газонами и идеальной инфраструктурой. Это и был средовой подход, и это действительно было оригинально. Не то чтобы такой среды, как в старой Москве, не было нигде в мире. В Стамбуле, скажем, двигаясь от Голубой мечети к церкви Сергия и Вакха, я вдруг прямо вздрогнул от ощущения, что иду по Остоженке моего детства. Но такой среды нет в Европе и Америке. А меру оригинальности сегодня отсчитывают оттуда.
Я однажды писал, что это, по сути, была интеллигентская программа. Она основывалась на трех вещах: любви к старой исчезнувшей Москве, во-первых, уважении к современной западной архитектуре, во-вторых, и стремлении вести себя культурно в отношении соседей, в-третьих. Архитекторы интеллигентно навязывали это людям, которые в состоянии покупать квартиры на Остоженке, потому что считали эти ценности безусловными. Хотя в итоге получилась глубоко абсурдная ситуация, когда миллионеры должны оплатить пенсионеров. Причем ни те, ни другие не понимают, какая связь между этим стеклянным стаканом и тем балконом, который тут когда-то сгнил. Но с интеллигенцией всегда так — она изобретает что-то, что ей кажется важным и очевидным, а потом страдает оттого, что этого никто не понимает.
Остоженка застраивалась по этой интеллигентской программе и, по сути, была материализацией идей даже не 1980-х, а, пожалуй, поздних 1960-х годов, потому что эта тема московского двора как стихийно сложившегося авангардного натюрморта неотделима от поэтики портвейна в подворотне и романа "Москва--Петушки". Это благородная, но несколько закомплексованная советской жизнью архитектура, которая разрывается между "Московским двориком" Поленова и абстракциями Пикассо. А потом пришел Юрий Григорян и все это отменил.
Его дом получился совсем не из воспоминаний о тех двухэтажных бараках бутиковской фабрики, которые здесь стояли, он ничем — ни формой, ни размерами — их не напоминает. Нет, это полукруглое здание не потому имеет такую форму, что здесь что-то такое было, а потому что это просто красиво. Это здание не стремилось быть незаметным среди соседей — нет, наоборот, оно очень гордо стоит практически в геометрическом центре Остоженки и говорит про себя: "Я — самое главное". Это торжественная композиция, облицованный светлым камнем фасад, безукоризненно дорогое остекление, да еще и частный парк перед домом, так что газон непосредственно переходит в вестибюль. Этот дом не пытался стать своим в среде. Ему был присущ такой нездешний, такой швейцарский лоск благополучной страны, что о мимикрии с той застройкой, которая его в 2002 году окружала, не могло быть и речи. Там наоборот все получилось — те дома, которые потом строились рядом с ним, пытались как-то приспособиться именно к этому лоску, и пятачок на углу Молочного и Бутиковского теперь стал самым "зарубежным" местом роскошной Москвы 2000-х.
Если Остоженка — ВДНХ русского капитализма, то дом Григоряна — входной павильон. Юрий Григорян создал здесь идеал того нового качества жизни, которое соответствует сегодняшнему масштабу нашей энергетической сверхдержавы. Он сделался главным архитектором русской роскоши, и если не все важные люди сочли необходимым заказать ему дом, то уж во всяком случае все у него проконсультировались. Вообще-то этого он не планировал, это очень тонкий и отчасти даже слишком непрагматический архитектор — по-моему, ему хотелось просто сделать красивый дом. Но это удалось, и он стал гуру роскошной Москвы в области недвижимости (она от этого не пострадала). Он закрыл 1990-е годы, и все советские темы, доживавшие в архитектуре этого десятилетия, остались в прошлом.
По крайней мере, я так долго думал. Мне страшно нравился этот дом и до сих пор нравится. Но я все же расскажу одну историю, которая, надеюсь, ему не повредит. Однажды года четыре назад я показывал этот дом группе немецких интеллектуалов, приехавших в Москву на какие-то глубокомысленные посиделки. Разумеется, в основном это оказались эмигранты, и среди них был Борис Гройс, страшно известный когда-то русский, а теперь немецкий философ авангарда. Так вот он заметил, что дом этот, пожалуй, напоминает райком. Маленький такой, необычно аккуратный, может, прибалтийский, но все-таки райком брежневского времени, у которого разве что окна в несколько неожиданном беспорядке. Вообще-то действительно что-то есть. Этот светлый мрамор, эти пилоны, этот открытый вестибюль первого этажа — в 1970-х годах ни у кого из брежневских архитекторов так не получилось, но, вероятно, всем им хотелось.
Задним умом все крепки, я тогда ничего не добавил к этой шутке Гройса. Потом мне пришло в голову такое сравнение. Великий архитектор итальянского Ренессанса Андреа Палладио начинает свою книгу об архитектуре с того, что в древности портики — колонны, поддерживающие треугольный фронтон — украшали храмы, дома богов, и мы не знаем, были ли они у людей. Но поскольку лучшие люди как боги, то он, Андреа Палладио, считает уместным и правильным начать украшать дома и виллы такими же портиками, какие мы знаем по храмам. Аналогичный случай вышел у нас в Москве, в Молочном переулке. В древности такие дома строили в России для храмов коммунистической партии. Но поскольку лучшие люди страны теперь как коммунистическая партия, то весьма уместно и правильно перенести эти формы в дома, где они живут.
Это не так просто — взять и закрыть эпоху. И забыть советские комплексы.