По инициативе группы религиозной общественности организаторам выставки "Запретное искусство-2006" предъявлено обвинение по статье 282 Уголовного кодекса. Ведущий научный сотрудник РГГУ, доктор филологических наук Сергей Зенкин проанализировал эту ситуацию с точки зрения общей теории и истории культуры.
Выставка "Запретное искусство-2006" открылась в Музее имени Сахарова в марте 2007 года. На ней были представлены работы арт-группы "Синие носы", Ильи Кабакова, Вагрича Бахчаняна, Леонида Сокова, Михаила Рошаля-Федорова. Среди работ, которые вызвали наибольший резонанс,— распятия, на одном из которых у Христа вместо головы орден Ленина, а на другом — голова Микки-Мауса. В конце марта 2006 года православные активисты пикетировали музей, потребовали закрыть выставку и привлечь ее организаторов к уголовной ответственности. В июне в Таганскую прокуратуру обратились представители православной организации "Народный собор", они потребовали провести проверку выставки. 18 января 2008 года следователи провели обыск и выемку документов в музее. В мае 2008 года обвинения по п. б ч. 2 ст. 282 УК РФ ("Возбуждение расовой, национальной или религиозной вражды с использованием своего служебного положения") были предъявлены директору Музея и общественного центра имени Сахарова Юрию Самодурову и куратору выставки, заведующему отделом новейших течений Третьяковской галереи Андрею Ерофееву. Им грозит до пяти лет лишения свободы.
В статье 282 речь идет о наказании за "действия, направленные на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, совершенные публично или с использованием средств массовой информации". Здесь есть кое-какие расплывчатые, слишком общие формулировки, смысл которых с опасной легкостью доводится до абсурда, а значит, может быть недобросовестно извращен: скажем, наказуемо ли публично бранить воров и бандитов (или, как в другом недавнем судебном казусе, "неверных ментов"), не унижает ли это их достоинство по признаку принадлежности к социальной группе уголовников или коррупционеров? Преступно ли рассказывать на людях непочтительные "этнические" анекдоты — не возбуждают ли они ненависть либо вражду к чукчам, евреям, цыганам, русским (увы, это тоже не надуманная гипотеза — в нашей стране уже была практика осуждения за анекдоты)? Тем не менее общий дух закона, намерение законодателя достаточно ясны и рациональны. Отметим в них два важных момента.
Во-первых, закон трактует о "достоинстве человека либо группы лиц" — то есть, если говорить о преступлениях, связанных с "отношением к религии", он защищает не богов, не священные тексты, не предметы культа, не обряды и верования, а только людей, верующих или неверующих, чье достоинство может быть унижено по этому признаку. Разумеется, достоинство верующих часто выражается в символах, проецируется на образы сакральных существ, но все-таки между ними не может быть полного тождества, и оскорбляющий бога необязательно оскорбляет его почитателей. Даже прямое возбуждение ненависти к какой-то вере не всегда обращено против исповедующих ее людей: князь Владимир не унижал достоинство киевлян, бросая в Днепр идолы их бога Перуна, и потомки этих киевлян чтут его как святого.
Во-вторых, закон преследует "действия, направленные на возбуждение..." — то есть квалифицирует эти действия не по их результату, а по их цели. Написать на заборе расистский лозунг — наказуемое деяние, даже если фактически никто еще не успел из-за него возбудиться ненавистью или враждой или же почувствовать униженным свое достоинство: достаточно того, что он был на это направлен. И наоборот, даже вполне искреннее возмущение людей, переживших оскорбление от того или иного слова или поступка, еще не доказывает, что это слово или поступок действительно были направлены на такой эффект. Мы ведь часто реагируем неадекватно — по неосведомленности, под влиянием страстей, не понимая чужих намерений. Итак, для применения статьи 282 нужно установить, что некоторое деяние было направлено на возбуждение вражды к людям или на унижение их достоинства. Приходится толковать его смысл — а смысл культурных фактов, в частности произведений искусства, определяется не по непосредственным реакциям тех, кто с ними сталкивается, но лишь в контексте исторических традиций.
Среди экспонатов выставки "Запретное искусство-2006" лишь немногие прямо включали в себя религиозные мотивы и символы. То были именно условные символы — ни одно из этих произведений никак не характеризовало приверженцев какой-либо религии, не говорило о них ничего дурного: они просто никак не фигурировали на этих картинах. Не подвергалась никакому воздействию ни одна подлинная святыня, а только их условные подобия, например репродукция иконописного лика. То есть действие было дважды опосредовано — через изображения, которые отсылают к святыням, с которыми уже могут отождествлять свое достоинство верующие. Каким же было это действие? На картинах сакральные мотивы, в том числе фигура Христа, демонстративно совмещались с мотивами профанными, мирскими — с орденом Ленина, с газетным заголовком, с черной икрой, с Микки-Маусом, с рекламным плакатом "Макдональдса". Хотя сами по себе эти мотивы не содержат в себе ничего унизительного для человеческого достоинства (орден, наоборот, является знаком отличия, икра — изысканным деликатесом, а Микки-Маус и "Макдональдс" принадлежат к числу расхожих символов потребительской цивилизации и многими расцениваются позитивно), очевидно, что в сочетании со священными образами они направлены на их принижение, посрамление. На языке искусства такое посрамление называют пародией или карикатурой, на языке религии — профанацией или кощунством.
Остановимся на этом последнем термине. Многим он знаком главным образом по советской пропаганде, которая, наследуя семинарской риторике Сталина, любила клеймить врагов за "кощунственные посягательства" на какие-либо неприкосновенные ценности. Ранее, до революции, кощунство образовывало состав преступления; в Уложении о наказаниях 1885 года оно определялось как "язвительные насмешки, доказывающие явное неуважение к правилам или обрядам церкви православной или вообще христианства" и распространялось только на насмешки над христианской церковью, которую единственно и защищал тогдашний закон. В нынешнем Уголовном кодексе кощунство не значится, не считается преступлением, а либерально мыслящие христиане, например Яков Кротов, даже рассуждают о "праве на кощунство". Аятолла Хомейни приговорил к смерти писателя Рушди за кощунственный, по его мнению, роман, но для нашего светского суда это, конечно, не может служить прецедентом.
Вообще кощунство гораздо старше, чем уголовное уложение 1885 года, и оно отнюдь не всегда и не всеми расценивалось как нечто недопустимое. Антропологам и историкам культуры хорошо известно, что сакральные переживания, составляющие основу всякой религии, изначально двойственны: одни и те же сакральные мотивы (например, мотив крови, фигурирующий во многих культах) могут нести в себе как святость, так и скверну. Эта двойственность находит продолжение во многих религиозных обрядах, представляющих собой символическое, а порой и реальное нарушение норм, обычно действующих в обществе: скажем, при христианском причащении символически нарушается запрет каннибализма. Наконец, и сами религиозные нормы, запреты и символы в определенных ситуациях регулярно подвергаются нарушению и поруганию; такое законное нарушение норм, распространенное в традиционных обществах, ученые называют трансгрессией или антиповедением. Об этой практике писали многие исследователи и мыслители: Дж. Дж. Фрэзер, Р. Кайуа, Ж. Батай, О. М. Фрейденберг, М. М. Бахтин, Д. С. Лихачев и А. М. Панченко (см. их книгу ""Смеховой мир" Древней Руси") и другие. Ее формы могли быть разными — словесными и телесными, смеховыми и серьезными, публичными и приватными, обрядовыми и импровизированными. Кощунство творилось не только в уникальных исторических обстоятельствах вроде упомянутого выше крещения Руси, но и в повседневной жизни: на шутовских праздниках и карнавалах, в смеховых текстах средневековой литературы, включая русскую, где, по словам Д. С. Лихачева, "либо кабак изображается как церковь, либо монастырь как кабак, либо воровство как церковная служба и т. п."; причем, подчеркивал ученый, такие произведения "отнюдь не антицерковны, в них нет издевательства над церковью как таковой". Вызывающе антиблагочестиво вели себя русские юродивые: "ругались миру" в храме во время службы, а один из них, по легенде, "на глазах потрясенных богомольцев разбил камнем образ Божией Матери на Варварских воротах, который исстари считался чудотворным. Оказалось, что на доске под святым изображением был нарисован черт" (примеры взяты у А. М. Панченко). Именем этого юродивого, Василия Блаженного, до сих пор называют красивейший храм Москвы.
О смысле, направленности таких текстов и поступков продолжают спорить ученые, и, вероятно, их цели действительно могли быть разными в разных случаях: и утверждение истинной святости наперекор лицемерному святошеству, и обновление религиозного чувства посредством шоковой терапии, и демократический протест против культуры господствующих классов. Но чего в них точно не было — это намерения унизить достоинство каких-либо людей из-за их веры. Даже официальной церкви, которая то терпела, а то и преследовала карнавалы и юродства, никогда не приходило в голову обвинять их участников в возбуждении вражды или ненависти к христианам.
Какое это имеет отношение к вызывающим художественным акциям наших дней? В новоевропейскую эпоху, с распадом общества, всецело основанного на религиозной вере, возник "культ" искусства и представление о его "священном назначении"; то есть искусство, художество приняло на себя некоторые из функций религии, включая функцию трансгрессии, и ныне художники часто пользуются репутацией клоунов, злых шутников, провокаторов. Имея дело с искусством, современный культурный человек помнит, что в нем возможно и допустимо антиповедение, сравнимое с ритуальным нарушением правил и запретов в традиционных обществах. Не так важно, является ли художественная выставка публичным или приватным пространством,— важно, что это условное культурное пространство, где приняты иные нормы поведения и творчества, чем, скажем, в церкви. Повторяю: смысл художественных произведений определяется исторической традицией, а традиция ритуального посрамления святынь, продолжаемая — уже в рамках нерелигиозной культуры — некоторыми современными художниками, не имеет отношения к религиозной вражде. Изобразить Христа с физиономией Микки-Мауса и демонстрировать эту картину на условной территории выставочного зала — кощунственный жест, но он не более враждебен церкви и оскорбителен для христиан, чем сближение храма с кабаком в условно-смеховом тексте вроде древнерусской "Службы кабаку" или пародийная "ослиная месса" в столь же условном контексте западноевропейского карнавала. Это даже более слабый жест, ведь кабак и осел в отличие от героя диснеевских мультфильмов — низменные, бранные, обидные образы. Во всяком случае, кощунствовать — еще не значит глумиться над верующими, и презумпция невиновности требует исходить из того, что данный жест был направлен на условное поношение божества, а не на унижение достоинства людей.
Возможно (хотя это и трудно было бы доказать), оскорбительный эффект, который могла производить выставка, объяснялся недостаточно высоким художественным качеством некоторых экспонатов: их авторы сумели вызвать шок, но не сумели его эстетически преодолеть. Однако это уже вопрос об умелости, а не о направленности их действий, и давать ей оценку — не дело уголовного суда. Общество оценит ее без помощи юстиции: неудачное произведение оно накажет самым безапелляционным приговором — забвением, а с сильным, пусть и кощунственным, искусством не справиться никакому суду, он только добавит ему славы.