Фестиваль театр
В Вене в эти дни проходит один из самых важных европейских театральных форумов — фестиваль Wiener Festwochen. Хорошо известный в России латышский режиссер Алвис Херманис показал на нем спектакль "Отцы", поставленный в Цюрихском драматическом театре. Из Вены — РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
Сам Алвис Херманис, спектакли которого объездили уже весь мир, не любит и даже обижается, когда его театр критики называют документальным. Он имеет на это основания, поскольку такое определение жанра сразу заставляет вспомнить какие-то социально озабоченные (и чаще всего художественно несостоятельные) спектакли, посвященные войнам, стихийным бедствиям, терактам и прочим экстремальным проявлениям человеческого бытия. У господина Херманиса документальный (и при этом художественный) театр будней, театр простой жизни. Спектакль, поставленный им в Цюрихском драматическом театре, состоит из историй, которые трое мужчин среднего возраста рассказывают о своих отцах.
Отец и сын — одна из главных тем любой мужской судьбы и, соответственно, одна из неисчерпаемых тем мировой культуры. Именно поэтому, должно быть, Алвис Херманис выбрал самый простой и вроде бы бесхитростный способ заняться этой темой: попросил актеров вспомнить о своих отцах, а потом составил из наиболее интересных эпизодов этот спектакль. На этом простота замысла кончается и начинаются его прекрасные сложности. Первая состоит в том, что у всех трех актеров разные родные языки. У Оливера Штоковского — немецкий, у Гундарса Аболиньша (он знаком нашим зрителям по заглавной роли в знаменитом спектакле Алвиса Херманиса "Соня") — латышский, у Юрия Баратынского — русский. Но играют они все "Отцов" по-немецки, и акцент двоих последних становится художественным приемом: интимность темы предполагает особую доверительность, то есть необходимость переступить, преодолеть барьер сродни языковому.
Три очень разных современных человека — и три их очень разных отца. У господина Аболиньша — знаменитый латышский актер, у господина Штоковского — полицейский, у господина Баратынского — человек сложной судьбы, успевший побыть безвинным советским заключенным. За спинами участников этого "вечера воспоминаний" — стена, составленная из реальных семейных фотографий, перерисованных художником Моникой Пормале в огромные гиперреалистические картины-ширмы. Время от времени монтировщики меняют эту экспозицию, ненавязчиво обозначая переход от одного эпизода к другому. Но в целом Алвис Херманис вроде бы не делает ничего, чтобы склеить эпизоды в единый рассказ. "Клей" должен, так сказать, выделяться в сознании зрителя: ритм и последовательность сюжетов в "Отцах" организованы так, что сидящий в зале волей-неволей начинает задумываться о своей семье и о своих родителях — или о детях. И чем интимнее истории, тем сильнее контакт сцены и зала.
Истории, ясное дело, грустные и смешные, в приметах обыденности проявляющие какие-то важнейшие законы бытия. Как один из отцов тайно от матери закаливал маленького сына в проруби. Как стирал по ночам белье в ванной. Как перед смертью лежал в больнице. Как бегал в день зарплаты к любовнице, и мать это знала, поэтому посылала сына встречать папу с работы. Много всего разного вспоминают немец, латыш и русский — спектакль идет три часа с антрактом. В распоряжении актеров три столика и самые простые предметы, будто бы действительно принесенные из собственных квартир: старый чемодан, корыто и ведра, стоптанные ботинки, письма из семейного архива. Алвис Херманис вглядывается в прошлое и в нем словно бы пытается увидеть то, что называется связью времен. Спектакль у него получается очень тонкий, очень чувствительный, но не сентиментальный.
Прежде всего потому, что не тоска по уходящему времени разлита на сцене, а нечто другое — актерская любовь к игре. Во всяком случае, смесь человеческой грусти и актерской страсти к перевоплощению. Не случайно спектакль начинается с того, как Гундарс Аболиньш и Оливер Штоковский очень подробно рассказывают о своих театральных гримерках и даже устраивают маленькое соревнование актерских этюдов. Зритель далеко не сразу понимает, зачем по бокам сцены стоят гримировальные столики и что именно три гримера делают с лицами актеров. А когда понимает, то переживает какое-то оцепенение — но пополам со счастьем.
Раз за разом, эпизод за эпизодом гримеры фрагментами накладывают на лица актеров возрастной грим. Сначала что-то на нос или на щеку, потом на лоб, потом добавляют седин, и вот к середине второго действия ты понимаешь, что три актера не просто рассказывают об отцах, но постепенно приобретают портретное сходство с ними. На их лицах проступают старческие черты — мы словно видим этих самых отцов. В финале они как-то непроизвольно придвигаются друг к другу, три вымышленных и в то же время реальнейших пожилых человека. И прежде, чем посмеяться меланхоличной финальной шутке — должен родиться сын, но врач радостно объявляет, что появилась девочка,— ты вдруг понимаешь, что есть еще на свете режиссеры, способные не просто поставить восхитительный спектакль, а вообще расширить границы возможностей театра.