"Шестьсот тысяч индийских солдат было расквартировано в Кашмире, однако погромам и гонениям никто не препятствовал. Как это могло случиться? ...Почему кашмирских хинду попросту бросили в лагерях беженцев? Индийская армия и мусульманские боевики бились за обладание истерзанной, залитой кровью Долиной, а эти люди мечтали о возвращении домой и умирали с этой мечтой, а потом умирала и сама мечта, так что они не могли даже умереть с мечтой. Почему такое стало возможно? Почему, почему, почему..."
Почти столь же животрепещущий вопрос — как возможен такой пассаж в современном романе? И это даже не реплика персонажа — это взволнованная речь автора, уверенного, что положение слишком серьезно, чтобы скрываться за какими-нибудь масками.
Когда-то такое делали — лучше всех получалось у Диккенса: "Умер, Ваше Величество. Умер, милорды и джентльмены. Умер, вы, преподобные и неподобные служители всех культов. Умер, вы, люди; а ведь небом вам было даровано сострадание. И так умирают вокруг нас каждый день". Но тогда была другая эпоха — признававшая писателя вершителем судеб и пророком. Теперь же, когда писатель это признание давным-давно потерял, такие заламывания рук в прозе почти всегда выглядят фальшиво и заставляют читателя стыдливо ежиться и переворачивать страницу.
Но с "Клоуном Шалимаром" это не так. Рушди так пристально вглядывается в своих героев, так искренне пытается понять и принять правоту каждого — не из-за каких-нибудь политкорректных, а именно из человеческих соображений, — что этот душераздирающий вопль "почему, почему, почему..." кажется неизбежным и абсолютно уместным.
В подлинности, непродажности авторского страдания, может быть, главное достоинство последнего романа Салмана Рушди, который недавно вышел у нас в хорошем переводе Елены Бросалиной. Главный же недостаток, свойственный, впрочем, не конкретно этому тексту, а этому писателю в принципе, состоит в том, что в его магическом реализме нет магии. Известное соображение, что любой может написать: "человек шел, шел и полетел", но у некоторых действительно летит, а у других нет, относится к Рушди впрямую. Его герой "бежит по воздуху, будто взбирается на холм; его руки вытянуты, но не в стороны, как крылья, а вперед, как у канатоходца", но нет — не летит.
В "Шалимаре" магическая сторона действительности поглощена самой действительностью, вернее — самой историей. Увлекательной, наполненной (но не перегруженной, как бывает у этого автора) героями и чувствами, событиями и фактами — выдуманными и историческими.
Все начинается с убийства восьмидесятидвухлетнего Макса Офалса — "гражданина мира, наполовину француза, наполовину американца", бывшего героя Сопротивления, бывшего американского посла в Индии — на пороге дома его дочери в Лос-Анджелесе. Рушди не делает секрета из того, кто его убил, и довольно быстро открывает почему. Убил бывшего посла человек по имени Номан Шер Номан и по прозвищу Клоун Шалимар за то, что двадцать пять лет назад тот соблазнил его жену Бхуми Каулу по прозвищу Бунньи, что значит "чинара".
Бунньи была танцовщицей. В селении Пачхигам в Кашмирской долине все были либо актерами, либо музыкантами, либо акробатами. Шалимар был канатоходцем. И клоуном.
Рушди, как длинную ковровую дорожку, раскручивает назад историю любви мусульманина Шалимара и Бунньи-хинду (никаких Ромео и Джульетты — вся деревня весело гуляет на свадьбе), историю предательства и совращения (никакой Бедной Лизы — Бунньи сама соблазняет посла) и историю мести и гибели. Гибели героев и гибели Кашмира, прекрасного, практически райского места, безжалостно разрушенного в бессмысленной борьбе за бессмысленные вещи.
Разрушение любви Шалимара и Бунньи хронологически совпадает с разрушением прекрасного Кашмира, места, где хинду и мусульмане сосуществовали в мире и согласии, где танцевали все танцы и готовили все кушанья. Вообще-то одно и есть другое. Таких метафор в романе Рушди предостаточно. Треугольник Бунньи — Шалимар — Макс Офалс воспроизводит в нарочито искаженном осовремененном виде главную индийскую историю о любви. Историю бога Рамы, его жены Ситы и покусившегося на ее честь демона Раваны. Только Рама-Шалимар не только не спасает Ситу-Бунньи от американского демона, а оставляет ее толстеть до безобразия от высококалорийного заграничного шоколада, пестуя свою месть в тренировочных лагерях террористов и совершая во имя этой мести злодеяния, которые никакому Раване и не снились. Но в этом тексте Рушди такие метафоры имеют не только и не столько дидактический, разъяснительный смысл — они составляют плоть повествования, превращаясь из поэтических иносказаний в жизненную правду. В реальность того, что произошло на самом деле, и в реальность того, что могло бы произойти. В "Клоуне Шалимаре" Рушди, например, убивает самого себя, предъявляя миру красочную картину того, что вполне могло бы случиться двадцать лет назад: "Шалимару показали фотографию человека с бородой, которого ему надлежало убить... безбожника — писателя, врага Всевышнего, того, кто продался дьяволу".
В романе Шалимар приканчивает писателя ножом — чтобы ощутить, как "голова откинется сначала назад — и вбок, а на ее месте мгновенно вырастет и всплеснет ветвями кровавое дерево". В реальности писатель остался жить — чтобы написать о своем убийце.
СПб.: Амфора, 2008