Вот что нужно понять про детские вопросы: дети задают их бесконечно потому, что хотя узнать что-то такое, чего они уже не в силах больше не знать.
Вот какие вопросы мне задавали дети вчера вечером.
— Папа, а что значит пикантный? — спросила Маша.— Это про человека, который выглядит как пикант?
У меня, честное слово, не было никакого умиления ни на лице, ни на сердце, когда я услышал этот вопрос. Я понимал, что Маша не выпендривается. Она действительно хочет знать это. Ей это нужно. Картина жизни, которая каждый день со страшной скоростью растет в ее голове в модном формате 3D, будет неполной. Нельзя оставлять там незаполненные кубики. Эти полые пространства потом могут расшатать целый мир.
Я как мог объяснил. Не так уж это, между прочим, легко было. И я до сих пор не уверен, что справился.
— Папа, а кто такие пьяные? — спрашивает Ваня.
А это происходит на дне рождения.
— Видишь, бутылка? — говорю я Ване.— Вот если из нее выпить, будешь пьяный.
— А надо до конца выпить?
— Если до конца, то будешь очень пьяный. Наделаешь глупостей.
— А если три глоточка сделать?
— Не очень пьяный будешь. Но тоже глупостей можешь наделать.
— А вот эти люди уже ведь много выпили?
— Да, прилично.
— Они очень пьяные?
— Да, уже прилично.
— Ой, если они все сядут за руль и поедут, это будет ужасно!
Между прочим, на первый взгляд, если бы взрослые как можно чаще задавали детские вопросы, жизнь их упростилась бы до неузнаваемости.
Но взрослые стыдятся задавать друг другу детские вопросы. Им неловко. Даже переспросить что-нибудь второй раз — и то проблема. А настоящие проблемы возникают, когда эти вопросы не звучат.
Например, надо просто спросить:
— Ты меня любишь?
Ни за что не спросит, потому что боится, что получит правдивый ответ.
Вчера я, правда, отвечал одному взрослому человеку на детский вопрос. Рядом стояли Маша и Ваня.
Этот человек, которого я видел первый раз в жизни, спросил меня, мои ли это дети. Я без тени сомнения подтвердил.
— Чудесные дети,— одобрительно сказал он.— Двое у вас?
Любой ребенок мог бы им гордиться. Задавая вопросы, этот человек тоже хотел выяснить то, без чего, видимо, уже не мог жить.
— Нет,— говорю,— есть еще один мальчик.
— О! — обрадовался он.— Поменьше, да?
— Да нет,— говорю.— Побольше.
— Насколько? — уточняет он.
— Лет на 15 старше Маши.
— А Маше сколько?
— Семь.
Он долго думал. Слишком долго. Потом он замолчал, думая уже над тем, до чего додумался.
Потом в его голове родился новый вопрос. Но он не успел его задать. Инициативу перехватили Маша с Ваней.
— Как же так? — спросила Маша. — Ты про кого, пап?
И я схватился за голову. Получая детские вопросы от взрослого, я сгоряча принял вызов и начал давать детские ответы, то есть говорил коротко, ясно и правду. И ничего, кроме правды. И как-то не подумал, что Маша с Ваней стоят рядом. А они стояли.
И нельзя сказать, что я никогда им не рассказывал про Никиту. Но, с другой стороны, я никогда и не говорил об этом с ними очень серьезно и с последней прямотой. И я знаю почему. Просто они не спрашивали об этом. Потому что не знали про него. И я этим пользовался.
А как они могут спросить, если они об этом не знают, да? Нет. Вообще-то они знали, конечно. Я им говорил как-то вскользь. Но они (именно потому, что вскользь) как-то совершенно не отдавали себе отчета в том, что в какой-то другой стране живет их брат, которого они никогда не видели. И эта тема не задевала даже края их сознания.
Но вот, кажется, задела.
— Папа, ты про кого сейчас сказал? — спросил и Ваня.
— Про вашего брата,— объяснил я.
— Про брата? — переспросила Маша.
— Мама, а ты его видела? — спросил Ваня.
Его мама покачала головой: нет, не видела.
— Мама, а ты его рожала? — спросила Маша.
Это было уже похоже на перекрестный допрос.
— Нет, не рожала,— вздохнула Алена так глубоко, словно очень жалела об этом.
Так буквально два простых вопроса по существу дела взломали всю систему обороны, выстроенную мною за столько лет жизни в состоянии бдительности.
Были ли эти вопросы необыкновенно умными? Нет, конечно. Был ли в них сверхсмысл? Ни в коем случае. Один взрослый и два ребенка всего-навсего захотели узнать то, без чего им стало невозможно дальше жить.
— Вам, кстати, не поздно еще,— обнадеживающе вдруг сказал Алене тот самый взрослый, который, оказывается, до сих пор не выпал из разговора и считал себя активным его участником.
Я хотел сказать, что ему, судя по всему, вообще еще рано даже говорить на такие темы, но потом решил, что я зря так. В конце концов, надо терпеливо относиться к детским вопросам, хоть иногда и кажется, что простота хуже воровства.
Но бывает и по-другому.
— О, Ваня,— спросил еще один взрослый, мой приятель, когда зашел к нам в гости,— а что это ты в очках?
Больше он к нам в гости не придет.
Я в нем, оказывается, ошибался все эти годы. Я думал, что он такой чувствующий человек и в этом смысле на него можно безоговорочно положиться. Он не должен был задать такого простого детского вопроса пятилетнему мальчику, который две недели носит очки. Дети в детском саду и то не задали Ване этого детского вопроса.
То есть на самом деле взрослые не умеют задавать детские вопросы.
— Потому что мне так надо,— ответил Ваня сквозь зубы.
— Ой, а что это ты все время одет так, как будто тебе дали 25 лет строгого режима и ты только что вышел в чем сел? — наверное, должен был спросить я его в ответ, чтобы он хоть понял, что есть такие детские вопросы, которых даже дети не задают друг другу.
Дети задают совсем другие вопросы.
Маша вчера же, когда мы ехали домой, говорит:
— Папа, что тебе дороже — жить или умереть? Но только ты помни, что после смерти ты тоже будешь жить.
Тут я чего-то все-таки растерялся.
— А 69 — это сколько? — спросил Ваня.