Некролог
В Москве на 78-м году жизни умер философ Георгий Гачев, один из самых ярких мыслителей позднесоветского времени. О нем — ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.
Книги Георгия Гачева читать трудно. Не потому, что они слишком специальные, сложные или даже длинные, а потому, что они слишком неконвенциональные. Размышления о Канте и Гегеле или структурализме монтируются там с впечатлениями от чтения киргизского эпоса или Чингиза Айтматова и наблюдениями над физиологией собственного стареющего мужского организма, банальность — с неожиданными полетами, марксизм — с даосизмом. По структуре эти книги напоминают семидесятнические интеллигентские разговоры на кухне, обо всем сразу в промежутке с тостами.
У него было три основные темы: литературоведение, где он выдвинул теорию ускоренного развития литературы, связи между гуманитарным и естественно-научным знанием и этнофилософские размышления на темы национальных картин мира. При этом его мыслительный инструментарий был столь несистемен, что трудно сказать определенно, чего же он собственно достиг. Изначально он был гегельянцем, к тому же гегельянцем из круга Эвальда Ильенкова, то есть яростно отстаивавшим высокий идеал материального. Но к этому философскому аппарату он несколько неожиданно добавил раскованное метафорическое мышление, русскую, розановскую что ли, или даже авангардную традицию словотворчества, так что определяющей чертой национальной картины мира у него оказывается "природина" (природа + родина), свой философский жанр он определяет как "всебятина" (отсебятина, направленная на самопознание) и так далее. Никогда не понятно, что есть его высказывание — культурологическое утверждение или поэтический полет. Как прикажите трактовать его тезис о родстве романтизма и электромагнетизма? То ли это действительно наблюдение о параллельности развития парадигм науки и культуры, отчасти родственное изысканным построениям Александра Койре, то ли какое-то поэтическое нечто в стиле Велимира Хлебникова.
Его работы невозможно пересказать, резюмировать, перевести в состояние философской школы, у него нет учеников, на него редко ссылаются. Но в этих текстах есть одно несомненное свойство — пока их читаешь, не покидает ощущение, что здесь что-то есть. И если это ощущение длить достаточно долго, то невольно начинаешь недоумевать, а почему, собственно, так? Почему человек, энциклопедически осведомленный в самых разных областях знания от краеведения до квантовой физики, не дает себе труда излагать свои мысли сколько-нибудь строго и системно, вернее даже наоборот, страстно трудится над тем, чтобы избежать любой строгости и системности?
В этом, вероятно, и состояла оригинальность Георгия Гачева как философа. Отторгнутый в 60-е годы официальным литературоведением, он дальше последовательно отталкивался от любой официальности и постепенно отождествил официальность с любой строгостью и объективностью мышления. Если мысль может быть резюмирована и пересказана кем-то другим, не тем, кто ее высказал, значит, это неправильная, официальная мысль. И он страстно отстаивал свое право думать о чем угодно и как угодно вне всяких сковывающих рамок и так, чтобы этого никто не мог пересказать. До определенной степени некая неконвенциальность свойственна всем философам его круга, и Владимиру Библеру, и Мерабу Мамардашвили, но он пошел дальше всех именно в утверждении права на полнейшую субъективность. Я сказал о сходстве его книг с застойными разговорами на кухне, точнее, его жанр можно было бы определить как разговор на кухне с самим собой.
Он умер, и сегодня это его право не подлежит сомнению. Можно сказать, что каждое время оставляет векам в наследство свою философию. Ну что делать, если позднесоветское время оставило нам такую — отказывающуюся от дисциплины, ни на что не направленную, не утруждающую себя логикой и аргументацией, многословную, страстную, то кокетничающую, то похотливую — мысль? Вероятно, это говорит об этом времени больше, чем любой ясно выстроенный трактат с предъявленными аксиомами и правилами вывода.