Премьера театр
Художественный руководитель театра Гоголя Сергей Яшин представил публике премьеру спектакля "Последние" по пьесе Максима Горького. "Трагический балаган с одним антрактом" смотрела МАРИНА Ъ-ШИМАДИНА.
Московский театр Гоголя давно не входит в число ньюсмейкеров от культуры. На первой премьере в новом, только что после долгого ремонта, зале было как-то не по-праздничному тихо и малолюдно: амфитеатр практически пустовал, а партер заполняли вездесущие театральные старушки и школьники, которых привели на внеклассного Горького для расширения кругозора. А посмотреть между тем там было на что. Например, на великолепные декорации. При первом взгляде на открытые, не спрятанные занавесом подмостки у зрителя невольно вырывается удивленно-восторженное "ах". Художник Елена Качелаева изобразила на сцене мир на пороге катастрофы, который вот-вот снесет поднявшимся вихрем революции. Вся мебель в доме полицмейстера Ивана Коломийцева, где происходит действие пьесы, угрожающе покосилась, накренилась, будто от невиданной силы порыва ветра, а над нею, подхваченные этим ураганом, летят, будто шагаловские влюбленные, гигантские пальто. Страна тронулась с места, людей унесло и раскидало смерчем исторической катастрофы, а последние оставшиеся на земле судорожно цепляются за привычную жизнь, за домашний уклад, за семью, которая кажется им последней опорой в этом хаосе.
В недавнем грибоедовском спектакле Римаса Туминаса в "Современнике" главным элементом сценографии стала печь в форме колокольни Ивана Великого, около которой грелись герои фамусовской Москвы. В "Последних" Сергея Яшина печки целых две — и обе покосившиеся, как Пизанские башни. Однако огонь в этих семейных очагах поддерживают с особой тщательностью. Процессия истопников в валенках и с охапкой поленьев в руках несколько раз проходит через всю сцену важно и торжественно, как крестный ход. Они зажигают спички широким жестом, будто кладут крест, и машут над пламенем полами полушубков, нагоняя в зал дымный смоляной дух.
Правда, создать в доме уют и согреть его неприкаянных обитателей этот огонь не может. Им не дано вкусить мирных радостей семейной жизни. И они сами прекрасно это понимают, но все же, присев на чемоданы, как перед дальней дорогой, вспоминают слова старой рождественской песенки, такой домашней и умиротворяющей, что горемыки не выдерживают и, забыв на миг о реальности, начинают кружиться в танце. Но с небес на землю их возвращает лязг двери — громкий, металлически-скрежещущий, будто семья собралась не дома, а в полицейском участке, где служит ее глава.
Впрочем, большой разницы здесь нет. В доме Коломийцевых и не бывает никто, кроме околоточных надзирателей да тюремных лекарей, а отец пытается насаждать в семье армейский порядок, почитание старших — не по званию, так по летам, и жестокие меры пресечения. В результате старшие дети, прожженные циники и прагматики, вполне освоились в этом полицейском мире купли-продажи с его налаженной системой откатов, а младшие, еще вчера невинные и беззаботные, узнав правду о своем отце, чувствуют себя в тюрьме, выбраться из которой можно только вперед ногами.
Режиссер Сергей Яшин признался, что в пьесе Горького, которая в советское время воспринималась как обличение буржуазии, его интересовала не столько смена эпох, а прежде всего мысль семейная. В год, объявленный действующим президентом Годом семьи, тема, безусловно, актуальная. Но в спектакле она приводит к выводам совсем неутешительным.
Сергей Яшин и актер Андрей Алексеев вывели полицмейстера Ивана Коломийцева не такой уж мерзкой и подлой личностью. Ну да, солдафон, недалекий человек, но живущий по своим понятиям: революционер — значит, враг отечества, в тюрьму его без лишних разбирательств, сопротивляются — значит, надо применить силу, любой ценой соблюсти порядок. А что нечист на руку, так кто бросит камень в отца, которому нужно содержать пятерых детей? Вот он и недоумевает искренне, откуда в семье такая ненависть к нему — он же хотел как лучше. Мать семейства в исполнении примы театра Гоголя Светланы Брагарник — женщина когда-то роскошная, умная и интеллигентная, но теперь потерянная и глубоко несчастная. Она тщетно пытается спасти гибнущую семью и, как Раневская из "Вишневого сада", беспомощно наблюдает за разрушением родного гнезда.
Чеховские мотивы пьесы в этом спектакле проявляются особенно явно. К героям, изображенным Горьким жестко и безжалостно, без всякого романтического флера, режиссер и актеры относятся с явной симпатией — и к злой горбатой Любе (Ирина Шейдулина), и молоденькой дурашливой Вере (студентка Щукинского училища Екатерина Крамзина). Безвольного и мягкотелого Якова (Алексей Кирилин), брата Коломийцева, всю жизнь влюбленного в его жену и содержащего все семейство, начинаешь сравнивать с Иваном Войницким. Дебелую и хваткую красавицу Надежду (Татьяна Сайко) — с Наташей из "Трех сестер", постепенно прибирающей к рукам весь дом. А ее мужа с говорящей фамилией Лещ (Андрей Зайков) — само собой с новым хозяином жизни Лопахиным.
Последние двое как раз не уходящая натура, а просто-таки герои нашего времени, благополучно пережившие и революцию, и советские, и постсоветские времена,— такие везде сумеют зацепиться и устроиться. И в этом свете финальное выстраданное, вырванное отчаянием заявление Софьи, что плохие, нечестные люди вообще не должны иметь детей, выглядит прямо-таки революционно. Перпендикулярно нынешнему курсу "плодитесь и размножайтесь".