премьера театр
В этом сезоне исполняется 120 лет со дня первой постановки пьесы Чехова "Иванов". Свой весомый вклад в "ивановиану" внесли и венгры: сегодня один из лучших чеховских спектаклей Европы — "Иванов", поставленный в прославленном будапештском Театре имени Йожефа Катоны режиссером Тамашем Ашером. Рассказывает РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
В Венгрии Тамаш Ашер считается главным специалистом по Чехову. И не зря — его "Три сестры", поставленные двадцать лет назад, стали едва ли не самым прославленным венгерским спектаклем конца прошлого века. "Сестры" объездили тогда полмира, доехали в 1989 году до Москвы и поразили здешних зрителей не только высочайшим уровнем актерского ансамбля, но и той парадоксальной смесью насмешливости и отчаяния, с которой был сделан спектакль. Тамаш Ашер смотрел на чеховских героев с внимательной и убедительной иронией, но крах их надежд в финале воспринимался почти что концом света. Воспоминание о финальном черном занавесе, в одно мгновение словно "выключавшем" в ужасе мечущихся по сцене трех женщин, и спустя двадцать лет вызывает оцепенение.
В "Иванове" занавес тоже поднимается и падает в долю секунды — и сценическая картинка каждый раз как будто вспыхивает и гаснет. Мир, в котором у господина Ашера происходит действие чеховской пьесы, действительно извлечен откуда-то из подсознания: ты точно понимаешь, что этот мир хорошо тебе знаком, но не можешь с уверенность сказать, где ты его видел. Художник Жолт Кхелл построил на сцене подробнейший павильон — большую комнату-зал неправильной формы, вроде бы малопригодную для жилья, но населенную целым обществом. С потолка капает, стены нечисты, домашние светильники перемежаются казенными люминесцентными лампами — может, это и нежилое помещение вовсе, на стене проглядывает выцветшее предупреждение "не курить". Стулья в начале спектакля сложены в углу, точно из этой комнаты собираются уезжать. Но никто никуда не уедет: некуда.
Мебель, одежда, повадки людей — все указывает на то, что действие происходит в какой-то нищей восточноевропейской провинции 60-х годов прошлого века. Как и пьеса Чехова, спектакль Театра имени Йожефа Катоны — драма безвременья, только безвременье это другое, не абстрактно-историческое, а сравнительно недавнее. Весьма красноречив портрет этой жизни, нарисованный во втором чеховском акте: вдоль одной стены сидят перезрелые местные невесты, вдоль другой — нерешительные местные женихи, и никто не делает шагов навстречу друг другу. Присочиненная к Чехову безмолвная старушка с палочкой, видимо из бывших невест, так и просидела тут всю жизнь. Неухоженные старики слушают по плохому радиоприемнику репортаж с футбольного матча и играют в карты, слуга бьет дверью о спинку поставленного на дороге стула, но стул все равно водворяется обратно, и опять по спинке бьет дверь — и так, скорее всего, происходит здесь изо дня в день, из года в год. А знойная и беззаботная южная мелодия, громко накатывающая откуда-то извне на это унылое провинциальное сообщество, звучит почти как издевательство.
У будапештского театра — завидная труппа, руководимая двумя крупными режиссерами, Габором Жамбеки и Тамашем Ашером. В "Иванове" запоминаются буквально все актеры — даже самые маленькие роли придуманы очень отчетливо и сыграны ответственно и внятно. Господин Ашер — из тех режиссеров, что признают и чтят права драматурга, что опираются прежде всего на авторский текст. Однако читает этот режиссер Чехова без лишнего пиетета, без рабской преданности традиции. Поэтому любой эпизод пьесы может быть расширен, продолжен неожиданными и точными психологическими этюдами. Вот после бурного объяснения в конце третьего акта, когда Иванов оскорбляет Сарру и сообщает ей о смертельном диагнозе, они оба вдруг обессиленно садятся рядом и курят, передавая друг другу одну сигарету,— и в этом молчаливом усталом примирении двух, в сущности, равно обреченных людей заключено больше содержания, чем в любых словах.
Заглавному герою пьесы Тамаш Ашер решительно отказывает в исключительности — и в этом смысле режиссер не спорит с подавляющим большинством современных трактовок пьесы "Иванов". На чеховских героев господин Ашер смотрит с умной, но нескрываемой иронией, изображенное им общество вызывает у него больше насмешки, нежели сочувствия. И сам будапештский Иванов — один из этих обывателей, иногда смешной, иногда жалкий. Он вовсе не диссидент, не дамский угодник, не брачный аферист и уж никак не герой своего времени. Но вот же просыпается в нем глубокая тоска: в одной из лучших сцен спектакля полуголый герой мается, безуспешно пытаясь заснуть на незастеленном диване, он то включает, то выключает свет — и в неуютных полупотемках вся сценическая среда, эта странная необжитая комната, становится ясной метафорой неодолимого душевного дискомфорта.
Тамаш Ашер ставит спектакль о человеке, который вдруг увидел свою жизнь со стороны — и это стоило ему жизни. А каким образом его жизнь кончается, не так уж важно. Кажется, единственный момент, когда режиссер отступает от буквы автора, это финал: Иванов не застреливается. Помахав пистолетом, он просто валится замертво в дверной проем. А на остальных героев вдруг обрушивается сильный воздушный поток — он гудит и грозит сдуть их. Может быть, это ветер будущих перемен.