Джеймс Эдвард Александер. "Россия глазами иностранца"
М.: Аграф, 2008
Впервые в русском — превосходном — переводе вышли записки о России английского военного и путешественника Джеймса Эдварда Александера, побывавшего на всех континентах и участвовавшего во множестве войн. Его именем назван город в Южной Африке — Александер-бей. Название "Россия глазами иностранца" книге, видимо, дал издатель, а в оригинале она называется "Путешествие к восточному театру военных действий через Россию и Крым в 1829 году". Целью путешествия была не Россия, а балканский театр Русско-турецкой войны: "Я отправился в это путешествие единственно для того, чтобы удовлетворить свою страсть к военным приключениям, и из-за желания принять участие в кампании, привлекшей внимание всей Европы".
Александер проехал по России от Петербурга до Севастополя, принял участие в осаде Сизополя, на обратном пути провел в Севастополе семь недель — три в чумном карантине и четыре в крепости, заподозренный в шпионаже,— и на санях вернулся в Петербург. Но к своим испытаниям он отнесся и со спокойствием бывалого путешественника (до приезда в Россию он успел побывать в Индии, Персии, Турции), и с выученным на Востоке фатализмом. Когда он сидел в крепости, "прошел слух, что я умер в Варне от чумы. После того как я узнал об этом, мне стало казаться, что каждая почтовая карета, въезжающая в форт, везет фельдъегеря с приказом препроводить меня в Сибирь. Мне только оставалось, подобно арабу, на которого сыплются несчастья, сказать: 'Будь что будет, как решит судьба'".
Широта кругозора, доброжелательная невозмутимость, фатализм определяют тон книги, и ее стоит прочесть уже ради этого тона, редкого в книгах о России — что в русских, что в иностранных. Но есть и более важная и интересная причина.
На обратном пути Александер на пять недель в январе-феврале 1830 года задержался в Петербурге и "имел удовольствие часто видеть поэтов Жуковского и Пушкина". Тридцать лет назад пушкинист Л. М. Аринштейн попытался очертить круг возможных общих тем для разговоров Александера и Пушкина: оба они побывали на Русско-турецкой войне — Пушкин на кавказском ее фронте, а Александер на балканском; оба встречались с посольством персидского принца Хосров-мирзы, отправленным в Россию принести официальные извинения за гибель Грибоедова,— Пушкин в июне 1829 года на Кавказе, а Александер в июле в Москве (от своих знакомых в свите принца Александер получил "сведения о трагедии в Тегеране", грибоедовская часть его записок давно введена в научный оборот); оба готовили книги о своих путешествиях — Пушкин "Путешествие в Арзрум", а Александер эти записки.
По предположению Аринштейна, именно Александер "обратил внимание Пушкина" и на творчество Джона Вильсона, автора той самой драматической поэмы "Город чумы", которая стала источником "Пира во время чумы", написанного осенью того же 1830 года. Во время плавания из Кронштадта в Петербург Александер познакомился с "весьма замечательной женщиной, женой доктора Макнейла, врача шаха и английской миссии в Персии" (мы помним его как равнодушного доктора Макниля из тыняновской "Смерти Вазир-Мухтара"): "Чтобы продемонстрировать мужество и предприимчивость своих соотечественниц, эта дама без сопровождения мужчины совершила путешествие с ребенком из Персии в Англию в 1828 году, теперь она таким же образом возвращается в Персию". Она же оказалась сестрой "одного из выдающихся людей нашей эпохи профессора Вильсона".
Поэтому интереснее всего читать эти записки с мыслью, что из этого Александер мог рассказывать Пушкину. По какому поводу мог упомянуть Вильсона с его "Городом чумы"? Когда рассказывал о севастопольском чумном карантине, где "огонь неторопливо уничтожал груду зараженной одежды; некоторые юноши пели печальные гимны, другие пленники готовились ко сну и скрывались в пещерах"? Или когда рассказывал о плавании на фрегате "Поспешный", где обнаружилась чума и где с Александером плыл Стройников, бывший капитан фрегата "Рафаил", допустивший его сдачу туркам без боя и за то разжалованный в матросы; избежав гибели в бою, он ждал теперь смерти от чумы или от руки палача. Как бы то ни было, вполне возможно, что "Пир во время чумы" так или иначе восходит к разговорам с тем человеком, который на собственном опыте знал и "упоение в бою", и "разъяренный океан", и "дуновение Чумы". А по запискам Джеймса Эдварда Александера мы теперь можем гадать о содержании этих разговоров.
Фридрих Вайсенштайнер. "Жены гениев"
М.: Текст, 2008
За "желтым" названием — интереснейшая монография, достойная всяческого уважения. Ее автор Фридрих Вайсенштайнер — очень известный австрийский историк. Слово "гений" тут употребляется не в газетном, а в почетном австрийско-немецком смысле. То есть всякому интеллигентному немцу сразу понятно, о ком может идти речь: Моцарт, Гете, Вагнер, Франц Верфель (важный, к сожалению, у нас незаслуженно малоизвестный писатель), Альберт Эйнштейн, Томас Манн. Их жены тоже неоднократно становились героинями биографий. Все, что делает Вайсенштайнер, это выстраивает биографии в одну связную историю.
История получается достаточно трагическая. Так, например, Моцарт, оставивший нам целый архив то скабрезных, то нежных писем "милой женушке" Констанце, мог "паясничая, как это с ним часто бывало, прыгать через столы и кресла, мяукать по-кошачьи и кувыркаться, как расшалившийся мальчишка". Гете вымещал на жене свои нескончаемые депрессии. "Мои усилия, мои мучения увеличиваются со дня на день, я целыми днями в себя не могу придти",— писала Кристиана фон Гете своему другу Николаусу Майеру. "Старый дамский угодник" Вагнер после женитьбы на Козиме, урожденной Лист, бросившей ради него любящего мужа, всю жизнь ухлестывал за молоденькими девушками, последней из которых была дочь Теофиля Готье Жюдит. Эйнштейн, про которого поговаривают, что теорию вероятности он создал не без участия своей жены Милены, написал, что "брак изобретен свиньей, у которой не было воображения", а позже и вовсе бросил жену с двумя детьми. Кате Манн, жене великого Томаса Манна, которую в некрологе Neue Zuricher Zeitung обозвали "самой самоотверженной из живущих на свете женщин", приходилось мириться с пристрастием Манна к мальчикам, но она "с пониманием относилась к его сексуальной ущербности и аномальности". "Нет, это точно нелегко — быть замужем за гением",— заключает Вайсенштайнер.
Он вообще специализируется на тяжелых судьбах. Самые знаменитые книги австрийского историка после "Жен гениев" — это "Дети гениев", "Любовницы гениев" и "Знаменитые самоубийцы". Так что у этой печальной истории есть еще более грустное продолжение.
Майкл О`Двайер. "Утопая в беспредельном депрессняке"
СПб.: Азбука-классика, 2008
Роман "Drowning the Hullabaloo Blues", по-дурацки переведенный как "Утопая в беспредельном депрессняке", ирландец Майкл О`Двайер написал в 1995 году, после чего был замечен и признан подающим надежды молодым писателем. Но больше, к сожалению, ничего не написал, если не считать вполне любопытной истории игры крикет в Ирландии. Вроде бы странно, что столько лет спустя книжку нашли и опубликовали у нас. С другой стороны, ничего странного. Здесь есть все составляющие "ирландского", из-за которых никак не выходят из моды ирландский арт-хаус вроде "Дискосвиней" Кирстен Шеридан и ирландский драматург Мартин Макдона: кровь, наркотики, черный юмор и семейная вражда. У такой литературы всегда найдутся свои поклонники.
Вначале главный герой Алекс описывает историю знакомства своих родителей, украшенную двадцатистраничной сексуальной сценой, где будущему отцу Алекса связывают ноги и бреют грудь. Затем понемногу складывается история. Этот самый отец — фотограф Джонни Уокер по кличке Виски — всю жизнь прожил в Америке, а затем вернулся в Ирландию и раскатывает по стране, делая ландшафтные съемки на заказ. Так он попадает в очень странный дом семейства де Марко, где обитают сумасшедший художник Винсент, его красавица-натурщица Элизабет и красавица-жена Хелена, их близнецы-дочери, безумные родители жены, громадная и совершенно непрофессиональная сиделка и кокаинист-дворецкий. Виски влюбляется в Элизабет, у них рождается сын Алекс, а когда Алексу исполняется три с половиной года, они гибнут. И Алекс остается один с чувством вины, замысловатым папашиным наследством и народившимся у хозяев дома названным братом Бобби, помешанным на убийстве, который обещает превратить — и превращает — жизнь героя в настоящий ад.
И тут начинается самое интересное. Вокруг Алекса и Бобби постоянно случаются всякие неприятности и гибнут люди, и до самого финала непонятно, то ли это Алекс отмечен печатью и губит всех, кто к нему приближается, то ли Бобби сумасшедший сукин сын. Оно и в самом финале непонятно, но там идет уже такой ирландский колорит, что становится абсолютно все равно, кто, кого и когда.