премьера
В московском театре-студии "Человек" прошла премьера пьесы "Ножи в курах" Дэвида Харроуэра. Притчу модного в Европе и мало известного у нас шотландского драматурга поставил Гирт Эцис, раньше служивший актером в Новом Рижском театре у знаменитого Алвиса Херманиса, а теперь пробующий себя в режиссуре. Отдавая должное его тонкому, гипнотическому спектаклю, АЛЛА Ъ-ШЕНДЕРОВА все-таки так и не смогла до конца справиться с зевотой.
Те, кто хорошо знаком с британской драматургией, утверждают, что притчи Дэвида Харроуэра ничуть не уступают комическим триллерам модного у нас Мартина Макдонаха. А то, мол, что Харроуэра до сих пор не знают в России, сущее недоразумение. В 2005 году его пьесу "Черный дрозд" по заказу Эдинбургского фестиваля поставил сам Петер Штайн. Правда, дошедшие до нас отзывы были кисло-сладкими, но кто их там разберет, в чем дело. О Харроурэре известно немного. Он родился в 1966 году в Эдинбурге, там же в 1995 году увидела свет его первая пьеса "Ножи в курах". Ее-то и поставил теперь в Москве Гирт Эцис в переводе Оксаны Роминой.
Герои пьесы — обитатели затерянной во времени и пространстве ирландской деревушки: Пахарь, его молодая жена и Мельник. Коли их трое, стало быть, речь идет о любовном треугольнике. На первый взгляд, так и есть: Мельник, которого в деревне считают колдуном, сбивает с пути жену Пахаря. В результате Пахарь зарезан, тело спрятано в надежном месте, а Мельник решает податься в город. Но если вы думаете, что после убийства Женщина собирается бежать вместе с Мельником, то ошибаетесь: она остается в деревне, принимает роды у кобылы, видит в юном жеребце новое воплощение своего мужа и рассуждает о том, какая кругом красота.
Поскольку причинно-следственных связей и ответов на вопрос "почему?" в пьесе нет, а текст в спектакле произносят то быстро и невнятно, то экстатически хохоча и повторяя одни и те же реплики, возникает мысль, что вся история лишь прокручивается в мозгу героини. Милена Цховреба весьма убедительна в роли юродивой мечтательницы, которую Пахарь — олицетворение грубой мужской силы, утверждающий, что женщину надо пахать, как поле,— насильно притягивает к земле.
Женщина: "Солнце светит... Заяц бежит... Вещи меняются каждый раз, когда я смотрю на них". Пахарь: "Держись того, что знаешь. И не стой, не глазей — деревня увидит". Эти метафоричные, не всегда связные диалоги звучат в полутьме, на расстоянии вытянутой руки от зрителей. Художник Сергей Тараканов выстроил в новом помещении театра-студии "Человек" (оно не слишком отличается от старого и находится в том же Скатертном переулке, в доме напротив) деревянный подиум, вдоль которого с одной стороны посажены зрители, а с другой — кирпичная стена, прикрытая железными щитами, сквозь ржавчину которых проглядывают очертания деревьев. В левом углу Пахарь (Константин Котляров) натягивает веревку, удерживая невидимую кобылу. В правом — Мельник (Александр Фарбер), деревенский интеллигент в очках и линялом пиджаке, теребит тонкими пальцами раздобытую где-то авторучку. "Кормит? Греет она тебя?" — хохоча, допытывается у него Женщина.
Начавшись красной вспышкой магния — то ли вспышка памяти, то ли снимок, сделанный на свадьбе Женщины с Пахарем, действие затихает, топчась на месте, пока героиня в неряшливом платье и рваных чулках, открыв подсвеченный снизу люк с водой, отмывает руки, повторяя мужу, как затверженный урок: "Я зарезала двух кур, накормила остальных. Одну поменяла на мешок с солью..." А то вдруг несется безумным галопом, когда Пахарь, то ли глумясь над одиноким Мельником, то ли желая испытать Женщину, отправляет ее молоть зерно. В качестве заклятия от чар Мельника муж дает ей ненависть — все в деревне верят, что он убил свою жену.
Однако Мельник, крутящий рычажок игрушечной меленки (а настоящее зерно сыплется бесконечной светлой струей через щель в дощатом потолке), околдовывает ее с первого взгляда. Вернее, так кажется любопытной и страстной Женщине, доверяющей ему свою главную тайну: собственное имя, которое она решается написать на руке, но которого так и не услышат зрители.
Таинственная поэтичность этого шотландского текста, помноженная на метафоричность латышской режиссуры и достоверность русской актерской игры, стремится к почти библейскому размаху. Но при этом, как ни досадно признать, действует, как гипноз: от сцены к сцене зал все больше погружается в странное оцепенение, похожее на дремоту. Так что в финале, когда в ярком луче света над опустевшим помостом вдруг появляется дрожащая на ниточке куколка-балерина, трудно с точностью сказать, что происходило до этого. То ли Женщина убила-таки своего Пахаря — за то, что спьяну уступил ее Мельнику, то ли все это нам только приснилось.