премьера кино
На экраны выходит альманах "У каждого свое кино", посвященный 60-летию Каннского фестиваля и снятый 33 знаменитыми режиссерами. Один из них, французский режиссер КЛОД ЛЕЛУШ побеседовал про кино и про жизнь с АНДРЕЕМ Ъ-ПЛАХОВЫМ.
— Вы одним из первых французов своего поколения посетили СССР. Что вас привело в нашу страну?
— В 1957 году я снял в Москве короткометражный фильм. Мне было 19, я был оператором, и канадское телевидение дало мне задание снять кадры с Лениным и Сталиным в Мавзолее. Снимать там было запрещено, да и въехать в СССР было непросто. Я вступил в компартию, присоединился к группе из тридцати коммунистов и таким образом приехал в Москву. Приладил к груди 16-миллиметровую камеру, но она было шумная, и во время съемки я просил соседей кашлять.
— Задание вы выполнили. А как получилось, что в вашу судьбу вторгся фильм "Летят журавли"?
— Я познакомился и подружился с таксистом, у которого были друзья на "Мосфильме". Он отвез меня туда, и там я познакомился с Михаилом Калатозовым. Тот удивился, увидев француза. Не знаю, почему, но я ему понравился. После дня, проведенного на "Мосфильме", я решил стать режиссером. Вечером Калатозов показал мне в монтажной материал "Журавлей". Я плакал. Вернувшись в Париж, вышел на руководство Каннского фестиваля и сказал, что если этот фильм не покажут в Канне, грош цена фестивалю. Его показали, и он победил.
— Вы вступили в компартию по убеждению или только чтобы поехать в Москву?
— Только чтобы поехать. Я никогда не увлекался политикой и не снимал политические картины. Считаю слишком важными общечеловеческие проблемы, слишком их люблю, чтобы отдаться какой-то партии.
— И все же вы приняли участие в проекте коллективного фильма против вьетнамской войны...
— Только потому, что это был коллективный труд. Не моя идея. Для меня интересоваться человеком и означает интересоваться политикой. Человечество как погода: оно может быть замечательным, может — ужасным. Я восхищаюсь вечным спектаклем о мужчине и женщине, не пытаюсь понять, кто хороший, а кто плохой.
— Вы получали "Золотую пальмовую ветвь", "Оскара", "Золотой глобус" и еще множество призов. Что для вас — знак наивысшего признания?
— Любовь публики. Да, мне повезло с наградами, хотя у меня и были проблемы с кинокритикой, поскольку я не принадлежал к "новой волне", а "новая волна" — это была революция не режиссеров, а критиков. Для меня публика — самая суровая, но справедливая критика. Кино для меня — народное искусство. Мы все — кинематографисты. Глаза — самая замечательная камера, уши — лучший микрофон. Сейчас мы говорим, и вы меня снимаете. А я вас. Мозг занят монтажом. Кино — искусство, которое касается всех нас без исключения. В своих сорока с лишним фильмах я ничего не придумал, все они натуральны. Всю жизнь я защищаю народное авторское кино.
— И все же — авторское?
— Да, безусловно. Но я ненавижу слово "интеллектуальное", ибо я — самоучка. Не задаю себе вопросов, когда снимаю, а снимаю, как говорю: не слишком задумываясь. Я — мужчина действия и доверяю своей иррациональной части, сердцу, а не голове. Я хуже всех смог бы объяснить свое кино. Меня интересует спонтанность — то единственное, в чем человек искренен. А если художник способен объяснить свое творчество, он искренен не до конца. Я первый удивляюсь, смотря свои картины. Делаю все сам: я пишу сценарий, я режиссер, продюсер, монтажер.
— Но вы же планируете свои проекты?
— Да, но ничего не раскладываю по полочкам. Когда иду в музей, никогда не беру аудиогид или брошюру. Когда в 1957-м приехал в Москву, я тоже гулял без гида, не зная, куда иду. Единственным гидом был тот шофер такси. И снял я свой первый фильм потому, что ничего, в сущности, не планировал. Когда еду в отпуск, никогда не резервирую отель и обратный билет на самолет. Это и есть для меня отдых. Прилетаю и спрашиваю, когда там у них следующий самолет. И кино для меня — дело спонтанное.
— Кино есть жизнь, а жизнь похожа на кино?
— В сегодняшнем мире мы все хотим точно знать, куда мы идем. Но никогда не узнаем. Представьте, что я пригласил вас в кино на фильм, где уже прошло 10 минут сеанса, да еще с условием, что вы не увидите также последние 10 минут. Вы, конечно, откажетесь. Но это и есть жизнь. Мы вошли в нее, когда фильм уже начался, и не досмотрим ее до конца. Но меня устраивает этот фрагмент. Надо воспользоваться данным временем. А интеллектуалы хотят знать, что было до и что будет после. Поэтому они всю жизнь страдают и будут страдать.