Премьера театр
Режиссер Виктор Рыжаков, постановщик спектаклей по текстам Ивана Вырыпаева, одержим поиском нового театрального языка. Такого, что позволил бы играть, не фальшивя, не только новую драму, но и классику, в том числе советскую. На Малой сцене МХТ он поставил спектакль по известной повести Бориса Лавренева о любви интеллигента-белогвардейца и рыбачки-красноармейки. Эксперимент оценила АЛЛА Ъ-ШЕНДЕРОВА.
Повесть "Сорок первый", написанную в 1924-м молодым Борисом Лавреневым, Виктор Рыжаков, вероятно, выбрал потому, что ее автор тоже страдал от нехватки кислорода, как герои поставленного им шесть лет назад нашумевшего "Кислорода" Ивана Вырыпаева. Послужив сначала в царской, а потом в Красной армии, Лавренев пытался отречься от своего дворянского происхождения. Раскаивался, потом отрекался вновь. Убив белогвардейского поручика, героя своей повести, он словно покончил с одолевавшими его сомнениями — вскоре написал одиозную пьесу "Разлом" и стал признанным советским писателем. Ничего равного повести "Сорок первый" он больше не создал. В спектакле к названию повести добавили слова "Opus Posth". Их значение режиссер объясняет не только как посмертное сочинение, но как надежду на рождение новой эстетики — той, в которой слова вновь обретут былую ценность.
"Сверкающее кольцо казачьих сабель под утро распалось на мгновение на севере, подрезанное горячими струйками пулемета..." — Павел Ворожцов, Максим Матвеев и Яна Сексте выходят на сцену сегодняшними молодыми людьми и сперва цедят текст, пробуя каждое слово на вкус и испытующе глядя в зал. Но вот обрывается мелодия песни Шевчука, и Яна Сексте торопливо пишет на деревянном щите с намалеванной на нем мишенью название повести. Потом скроется за ним, чтобы сменить джинсы на форменные штаны и бушлат, а ребята переоденутся прямо при публике: стащат с себя ненужное больше штатское, обнажат пупки, похожие на мишени... Наваленная на сцене гора армейских ботинок слева и ушанок справа напомнит об "Апофеозе войны" Верещагина, а полоска настоящей воды, по которой плавает на авансцене игрушечный кораблик,— о суровом Аральском море, на берегу которого происходит действие. Словом, пролог спектакля, как и его оформление, сделанное самим Виктором Рыжаковым, подкупает своим минималистским изяществом, хотя, строго говоря, подобные приемы в театре не новы.
Однако стоит Яне Сексте прочесть несуразные, косноязычные стихи своей Марютки — прочесть так, как может читать только сам поэт, за стихи готовый сразиться со всем миром,— мысли о вторичности исчезают. Это упоение словом и ритмом передается и партнерам, и зрителям. И вот уже прямо-таки вздыбившаяся от необычных метафор проза Лавренева звенит и переливается, как синее Аральское море, спроецированное на задник сцены. И не так уж важно, что в спектакле пока много неточностей, а в самой Марютке нет ни привычного женского кокетства, ни трогательности. Зато есть неистовство, есть стихия — революции и поэзии.
Сюжет о том, как одержимая сочинительством снайперша, выброшенная бурей на пустынный остров вместе с пленным поручиком, влюбилась в его синие глаза, режиссер превращает в треугольник. Едва Марютка слишком приближается к поручику (Максим Матвеев), меж ними — с текстом от автора — встает комиссар Евсюков (Павел Ворожцов), властно существующий в Марюткиной памяти. В финале комиссар берет верх: Марютка убивает поручика, завидев приближающееся судно с белыми. Придумав этот любовный треугольник, режиссер, видимо, заботится о сегодняшнем зрителе, которому трудно "врубиться" в суть классического конфликта долга и чувства. Долг на сцене олицетворяет комиссар, а чувство — поручик. Впрочем, когда Максим Матвеев, как бы отстраняясь от своего героя, скажет о выстреле, выбившем из черепа поручика синий, как море, глаз, а Яна Сексте остолбенело завоет "Синегла-азенький", зритель остолбенеет вместе с ней. В итоге в цель попадает не только снайперша Марютка, но и сам режиссер. Его пока еще сырой спектакль точно соответствует времени, которое, как сказано в повести Лавренева, сейчас такое — "грохотное, смутное, кожаное".