2007 год принес Дорис Лессинг Нобелевскую премию и, как следствие, новый всплеск популярности. И в этом же году вышел роман "Расщелина" ("The Cleft"), который вполне можно рассматривать как подведение творческих итогов. И дело не только в том, что от приближающейся к 90-летию писательницы именно этого ждут, но и в том, что разговор тут действительно идет о главном — уже начиная с названия. The cleft (расщелина) — это вагина. Во всех смыслах — и в анатомическом (Лессинг никогда не боялась физиологии), и во всех остальных. Это женственность и слабость, это материнство и сила, и — уже совсем метафорически — это пропасть, разделяющая мужчин и женщин.
В романе это еще и собственно расщелина, трещина в скале, яма, в которую в некоторые протоисторические времена скидывали тела людей, принесенных в жертву. Вернее, женщин, принесенных в жертву, потому что, кроме женщин, никого и не было. На земле жили только женщины, способные к самопроизводству и служившие Разлому. "Разлом — самое важное в нашей жизни. Всегда так было. Мы — Разлом, а Разлом — это мы. Мы постоянно следили, чтобы на скале Разлома не пускали корней семена деревьев, которые могли вырасти в побеги, из которых потом выросли бы деревья или кусты. Щель Разлома чиста и глубока". В общем, все было хорошо, пока не родился первый мальчик — первый монстр, первый уродец: "Какие-то бугры да шишки, да кишка какая-то болтается, которая иногда надувается, как асцидия морская". Преисполненные отвращения женщины решают скормить орлам это маленькое чудище и его почему-то начавших рождаться собратьев. Но орлы не едят младенцев, они уносят их за утесы в долину. Так появляется два мира — мужчин и женщин. Но Лессинг не была бы той по-настоящему современной и по-настоящему писательницей, которой она является, если бы рассказала эту метафорическую историю так прямо. Нет, ее построение, конечно, куда более сложное — хронику происхождения двуполого мира мы узнаем из уст престарелого сенатора времен Нерона, изучающего на досуге старые свитки. Сравнивающего "версию женщин" и параллельную "версию мужчин", в которой встречаются такие пассажи: "То, что мужчины лишь добавление к роду человеческому — вздорная басня, ибо очевидно, что они самой природой задуманы как венец ее творения и первые во всем. Ведь мужчины украшены сосками, которые когда-то для чего-то использовались. Они могли рожать через пупок". Приведя этот фрагмент, справедливый сенатор констатирует, что он "без сомнения, относится к более позднему времени".
Направление взгляда, которое Лессинг предлагает,— из исторической древности в древность космическую, кажется, сулит много интересного помимо феминистской рефлексии. Тут вроде бы есть про то, как пишется история и кто пишет историю. Про то, что история, которую мы знаем, почти всегда написана победителями. И даже про то, как влияет на наши представления об истории личный опыт летописца. Это все действительно присутствует, но только в качестве орнамента. Потому что для Дорис Лессинг, написавшей в начале 1960-х один из главных феминистских романов "Золотая тетрадь" (хоть никогда себя полноценной феминистской не признававшей), все же интереснее всего про мужско-женское. Вернее, про женское — такое, каким оно осознает себя вблизи мужского.
И здесь надо сказать вот что: "Расщелина" — текст примиренческий. Даже демонстративно такой — в конце мать и сын, которые, разумеется, еще и сексуальные партнеры (чувство "влюбленность" еще не почувствовано), плачут друг у друга в объятиях. Плачут от осознания того, что связаны навечно и что путы эти тяжелы, хотя и — немного — сладостны.
В этом, конечно, мудрость. Не просто мудрость очень старой женщины, но и мудрость человека, обладающего редким навыком разговора с собой, пересмотра собственного прошлого: философия "Расщелины" во многом противостоит суждениям более ранних произведений Лессинг. И — как почти везде, где есть такая очевидная мудрость — здесь есть еще и скука. Не только потому, что "Расщелина" — это попытка мифологии, без характеров, без интриги, но и потому, что вообще любая взвешенная позиция чревата отсутствием остроты. И дидактичностью, сквозь которую в "Расщелине" прорываются только реплики древних женщин. Например: "Вы всегда говорите с нами так, как будто мы дуры. Но если мы дуры, то почему мы живем так долго, гораздо дольше, чем вы, монстры?" Или — даже лучше — слова, которые, по Лессинг, были чуть ли не первыми сказанными обзаведшейся ребенком женщиной мужчине, и которые она не переставала произносить с тех пор: "Тебе плевать на нас!"
СПб.: Амфора, 2007