Выставка графика
В Инженерном корпусе Третьяковской галереи открылась выставка "Тулуз-Лотрек. Парижские удовольствия", сделанная при участии Библиотеки Национального института истории искусства, французской коллекции Жака Дусе, ГМИИ им. Пушкина и швейцарского фонда Пьера Джанадда. Рассказывает ИРИНА Ъ-КУЛИК.
По случаю выставки Анри де Тулуз-Лотрека, чье искусство устойчиво ассоциируется с порочным миром парижской богемы, чинные залы Третьяковки перекрасили в особый фривольно-крикливый красный цвет, который был в моде в парижских борделях "прекрасной эпохи". На этом рискованном во всех смыслах фоне лотрековские шедевры, впрочем, не пропали. Московская выставка посвящена исключительно графике знаменитого художника, причем графике в основном тиражной. То есть плакатам, которые по определению должны перекричать шум любого фона, на котором им доведется оказаться.
И хотя увидеть живопись художника тоже бы хотелось, выбор организаторов выставки вполне закономерен. Анри де Тулуз-Лотрек считается одним из первых художников, кто превратил плакат в настоящее искусство. А нарисованные им "этуали" монмартрских кабаре, певицы, танцовщицы канкана, клоунессы — Иветт Жильбер, Джейн Авриль, Ла Гулю или Ша Ю Као и были первыми звездами в современном понимании, являвшимися не только во плоти сценического появления, но и в виде растиражированных, заживших самостоятельной жизнью медийных образов. Точно такая же история примерно в то же время произошла и с актрисой совсем другого толка — Сарой Бернар, благодаря другому гению нарождающегося жанра плаката — Альфонсу Мухе.
В том, что образы, созданные Тулуз-Лотреком, и вправду существуют совершенно отдельно от его моделей, можно убедиться, рассматривая включенные в экспозицию снимки главных героинь художника. По-крестьянски простодушная и свежая толстушка Ла Гулю, не то чтобы слишком высоко закидывающая в канкане полную ногу, или смахивающая на нервную институтку Иветт Жильбер на удивление не похожи на призывно и в то же время издевательски ухмыляющихся и выставляющих сразу все части тела созданий.
Тулуз-Лотрек создал новый, немыслимый до него тип женской привлекательности. Его красотки кабаре и обитательницы борделей (которым он посвятил серию литографий "Elles") почти столь же гротескны, как и похотливые ведьмы и старые кокетки Франсиско Гойи (чье влияние Лотрек признавал) или же уличные комедиантки Жака Калло, сходство с которым также трудно не отметить. Но если раньше гротеск мог быть только непристойным, то у Тулуз-Лотрека он, пожалуй, впервые стал сексапильным. Его героини сегодня смотрятся как едва ли не как предшественницы панк-див типа Нины Хаген.
Трудно отделаться от мысли, что художник делал своих персонажей гротескными по собственному образу и подобию. Как известно, из-за наследственных болезней и травм, полученных в подростковом возрасте, Тулуз-Лотрек обладал телосложением карлика. И, судя по тому, как он изображал самого себя — в автопортретах, на разосланном друзьям приглашении "на чашку молока" или же в виде печаток-виньеток, которыми он помечал некоторые свои литографии, он вполне сжился со своим обликом. Он даже завел себе собаку, в которой и самый тактичный человек не смог бы не отметить карикатурного сходства с хозяином: маленького кривоного бульдога.
Бульдог появляется на нескольких представленных на выставке работах, например, на примечательной, отчетливо предвосхищающей сюрреалистов композиции "Собака и попугай", где дразнящие друг друга цирковые зверушки существуют на каких-то бескрайних дощатых подмостках, по которым вдали проезжает паровоз. В Третьяковке есть несколько произведений, показывающих, что Тулуз-Лотрек, начинавший свое художественное образование с уроков, взятых у анималиста Рене Пренсто, и сам виртуозно владел анималистическим жанром. Более того, своих человеческих персонажей он наблюдает так, как если бы речь шла о животном царстве. Если балерины Эдгара Дега (художника, оказавшего огромное влияние на молодого Тулуз-Лотрека) были этаким атмосферным явлением, то обитатели мира Лотрека — своего рода зверинец. Взгляд Тулуз-Лотрека неожиданно оказывается близким оптике Марселя Пруста, часто описывающего нравы героев своих "Содома и Гоморры" как повадки некоего животного царства, чьи причудливые обитатели могут вызвать удивление, смех, восхищение, но никогда — осуждение и вряд ли — понимание.