Федор Федорович Фидлер (1859-1917), петербургский немец, строгий гимназический учитель, переводчик русских поэтов на немецкий язык, с февраля 1888 по февраль 1917 года вел дневники о жизни русских литераторов. Их разобрал и издал - десять лет назад немецкий оригинал, а теперь и русский перевод - исследователь русско-немецких литературных связей Константин Азадовский.
Как пишет мемуарист, "маленькая фигурка Фидлера в аккуратном старом сюртучке постоянно присутствовала на всех литературных юбилейных чествованиях, обедах и ужинах с неизменным альбомом в кармане" - причем альбомы он имел на каждый случай особые: "В гостях", "В ресторане", "В пути", "Товарищеские обеды", "Поминки", "У меня". Фидлера называли "фанатиком литературы", "литературным маньяком"; Чехов назвал его "неугасимой лампадкой перед лицом русской литературы". Но это была лампадка необычная - позитивистская. Фидлер подчинил свою жизнь силлогизму: "литература божественна, следовательно писатель есть предмет научного изучения" - и отсюда непреднамеренно абсурдистский тон его дневников.
Фидлер поклонялся именно литературе, а на самих писателей смотрел без всякой восторженности - и, например, о Мамине-Сибиряке, одном из центральных героев дневника, мы читаем: "общение с ним оставило меня, как обычно, равнодушным и безразличным". Не надеялся он и уловить в отдельном писателе "дыхание гениальности" - Альбов или Баранцевич интересовали его не меньше, чем Чехов, точнее - Чехов был ему интересен не более, чем малейший из беллетристов. И поэтому большинство его персонажей - это писатели третьего и четвертого ряда: "кроме того, присутствовали: Уманов-Каплуновский, Шуф, Мазуркевич, Мейснер, Кильштет, Рафалович, Грибовский, А.Зарин, В.Корин, Лихачев, Коринфский (уверял, что окончательно бросил пить) и Авенариус".
"Равнодушный и безразличный" и одновременно "маньяк" и "фанатик", Фидлер сознавал себя не столько потомком Эккермана, сколько братом Холмса или Миклухи-Маклая. Подобно криминалисту, для которого нет неважных деталей, он собирал все, вплоть до пуговиц и окурков; подобно этнографу, он не только наблюдал, но активно расспрашивал и обращался с писателями чуть не как с подопытными. Его интересовало все: карьеры, гонорары, тиражи, диета, употребление возбуждающих средств ("Чехов пил очень умеренно: вино с сельтерской; утверждал, что никогда в жизни не напивался и не испытывал похмелья"), внешняя религиозность (Владимир Соловьев "перед ужином и после ужина перекрестился - чего ни разу не делал в моем присутствии ни один русский писатель, иначе я отметил бы это в одной из своих тетрадей"), внешность от ногтей до прически ("Афанасьев сидел рядом со мной, и я невольно видел вблизи его голову: черные, коротко постриженные волосы, похожие на бархат и словно приклеенные (может, парик?)").
Для исследователя отрицательный результат тоже результат, поэтому об именинах Михайловского Фидлер добросовестно записывает: "право не знаю, что отметить, поскольку было довольно скучно. Разве что следующее: в клозете на двери появился крючок". Те редчайшие случаи, когда он вынужден нарушить свой долг свидетеля, явно мучили его совесть: "Несмотря на мою просьбу не писать в новый альбом ничего непристойного (ведь это может прочитать моя дочь), Мамин написал все же такую гнусную пошлость, что мне придется совершить фальсификацию: изменить одно слово".
Работа этнографа не знает перерывов - и Фидлер наблюдал и расспрашивал везде и всегда: "на похоронах Лохвицкой я спросил Льдова, этого таинственного незнакомца (он был в поношенном пальто), почему его нигде не видно, и он ответил: "Я никому не нужен, и мне никто не нужен". Я протянул ему мой автобиографический вопросный лист, но он отказался сообщить дату своего рождения: "Разве это важно для публики! У нас с ней нет ничего общего!" Пока пели вечную память, он стоял на коленях, лицо его подрагивало, по щекам катились слезы".
Чем научнее и суше методы исследователя, тем наивнее и живее кажутся его подопытные, и русские беллетристы в описании Фидлера - неврастеничные, распутные, пьяные, громогласные, нелепые, по-детски обидчивые и отходчивые - превращаются в какое-то исчезнувшее племя простодушных туземцев, в воплощение самой жизни - непредсказуемой и иррациональной. И рядом с ними Фидлер со своими анкетами и альбомами становится похож на будущих обериутских героев - нелепых рационалистов, пытающихся уловить божественные тайны с помощью подсчетов и вопросов.
Но иногда божественные тайны все же попадают в его неумелые силки - и тогда мы читаем, например, ответ Федора Сологуба на вопрос Фидлера о псевдониме: ""А почему было выбрано написание Сологуб вместо Соллогуб?" - "Не знаю". Мечтательно: "Можно было бы и Салогуб... Или с двумя "л"... Или Залогуб... Или Зологуб... Или Салогуп... Или Салогупь". И он погрузился в задумчивость".
Фидлер Ф.Ф. Из мира литераторов
М.: Новое литературное обозрение, 2008