Выставка история
В Государственном Эрмитаже вчера открылись сразу три выставки, приуроченные к 100-летию со дня рождения Бориса Пиотровского, археолога и востоковеда, директора музея в 1964-1990 годах. Мемориальная экспозиция в Пикетном зале посвящена его деятельности: для полноты впечатления не хватает только следственного дела на будущего академика, арестованного в 1935 году в "кировском потоке". В Арапском зале — "Сокровища сарматов" из Азовского музея. А в Николаевском зале раскинулась выставка "Во дворцах и шатрах. Исламский мир от Китая до Европы", обреченная, по мнению МИХАИЛА Ъ-ТРОФИМЕНКОВА, стать хитом сезона.
У этой выставки — особый статус. И потому, что в ксенофобскую эпоху она опровергает общераспространенные пошлости относительно культуры ислама. И потому, что директор Эрмитажа Михаил Пиотровский, один из крупнейших специалистов в этой области, относится к ней почти что с нежностью. Это чувствовалось и в его речи на вернисаже, длившейся гораздо дольше, чем принято, дольше даже, чем речь на открытии экспозиции, посвященной его отцу. И в написанном им предисловии к каталогу, где проскальзывают не свойственные его академическому стилю ноты: он пишет, например, что монголы, завоевав в XIII веке восток мусульманского мира и учинив на первых порах тотальный погром, в итоге "не устояли против разлагающего влияния высокой культуры".
Против "разлагающего влияния" исламского искусства устоять действительно трудно. У выставки, что в музейной практике — редкость, очень чувственная аура. Она плавно продолжает прошлогоднюю монументальную экспозицию, посвященную Александру Македонскому. Территория, в средние века стремительно завоеванная мусульманами, покрыла весь ареал культуры эллинизма, родившейся благодаря Александру на стыке античности и Востока. Завоевание — самый действенный инструмент синтеза культур: победители учились у побежденных, за воинами шли купцы и ремесленники, эксцессы разрушения сменялись длительным и гармоничным сожительством традиций.
Только исламский мир превзошел империю Искандера по разнообразию культур, с которыми творчески взаимодействовал: от Китая до Иберийского полуострова, от Северной Африки до Греции. Форма альгамбрских ваз восходила к античным пифосам. Али-Кули ибн Мухаммед в XVII веке копировал гравюру голландских мастеров Марка и Эгидия Саделеров, на которой изображен характерный пейзаж североевропейской провинции. В гуаши Мухаммеда-Али, изображающей обезьяну, гарцующую на спине медведя, возможно, это дрессированные животные, а не сказочные персонажи, сквозят волшебство и пантеизм китайского искусства.
Синтетизм исламской культуры логичен и уникален. Ислам мыслил себя преемником иудаизма и христианства: Иисус (Иса) — чтимый Кораном пророк. На иранских футлярах для зеркал XVIII века — Святое семейство и Благовещение, скомпонованные человеком, знакомым с ренессансной традицией. На коробке из папье-маше можно увидеть даже стадо "нечистых" свиней и пастуха в европейском платье.
Вопреки господствующему мнению о том, что ислам якобы запрещал изображения людей и животных, хотя на самом деле табу касалось лишь изображения пророка, в мусульманском мире сложилась живописная школа, для которой не существует внятно артикулируемых аналогий. С чем сравнить, например, огромные портреты Фатх-Али-шаха, написанные в начале XIX века персидским мастером Михр-Али? С картинами Пиросмани, что ли? Но Михр-Али отнюдь не наивен, он только кажется "примитивом". С жесткой графичностью испанских портретов XVI века? Ну да, наверное, в испанской живописи восточное влияние тогда было еще живо. Но на самом-то деле, как это ни смешно, Михр-Али вдохновлялся парадными портретами Наполеона.
Исламская культура, как она представлена в Эрмитаже, прежде всего культура сибаритская, нюансированная, изысканно "ленивая". Мусульмане "умели жить". В распоряжении паломников, совершавших хадж в Мекку и Медину в XVI веке, был путеводитель "Футух ал-харамейн" с изысканными иллюстрациями, выполненными гуашью и золотом. Сасаниды VI-VII веков наливали воду в бронзовые сосуды акваманиле в форме лошадей или зебу. Бухарские военачальники щеголяли в замшевых штанах, расшитых цветочными мотивами, которые сделали бы честь любому актуальному дизайнеру наших дней. Индусы времен Великих Моголов пили вино из резных нефритовых чаш, сирийские мамлюки — из кубков с нарисованными на них лаконичными рыбками. Персидский живописец начала XIX века любовался кокетливо улыбающейся женщиной с розой в полупрозрачном одеянии, приоткрывающем груди и живот.
Апогей этого сибаритства — раскинутая в центре Николаевского зала палатка из шелка и бархата, размером 10 на 2 с лишним метров. Ее преподнес в январе 1893 года эмир бухарский в дар Александру III. Честно говоря, это и не палатка вовсе, а настоящий дом, состоявший из 15 "комнат": цветение ярких орнаментов — отдохновение для глаз, успокоение для истрепанных в походах нервов полководцев.
Можно только покачать головой и вздохнуть: да, не те нынче завоеватели, что прежде. Трудно представить, например, американского генерала в Ираке или российского в Чечне, который бы проникался негой ислама, обживая такой вот шатер. И арабский подросток в Париже или Берлине мечтает о кока-коле и дискотеках, а вовсе не о синтезе культур. Глобализм в ХХ веке стал каким-то неправильным, в отличие от глобализма, представленного на выставке в Эрмитаже.