Мне двадцать лет

Милан Кундера — безусловный классик, возможно, самый почитаемый из живых европейских авторов. С его книги "Искусство романа" начинается обучение любого европейского филолога. При этом к его произведениям — особенно ранним — признание всегда приходило с некоторым запозданием: западный читатель, по понятным причинам, получил и оценил чешские романы Кундеры далеко не сразу, а в самой Чехии он долго был запрещен. Когда же к Кундере пришла слава "в своем отечестве" — она была ему уже не нужна. На вручение ему в 2006 году Государственной премии Чехии он даже не приехал. Мы зачитывались Кундерой в 1990-х годах: в 1990-м переводчик Нина Шульгина сумела пропихнуть в журнал "Иностранная литература" сокращенный перевод его первого, еще вполне политически невинного, романа "Шутка" (1967), в 1992-м там же была опубликована "Невыносимая легкость бытия" (1982), а в 1994-м — пожалуй, самая важная книга Кундеры, "Бессмертие" (1990). Сама Шульгина считает, что "настоящий Кундера" невозможен без романа "Жизнь не здесь" (1970) — второй книги писателя и первой, вызвавшей неприятие чехословацкой коммунистической власти, обернувшееся запретом на публикацию (роман был издан во Франции в 1973 году). Хотя в этой книге Кундера совсем не в первую очередь собирался протестовать против коммунизма — просто рассказанная здесь история взросления и молодости поэта, чьи двадцать лет пришлись на 1968 год, не могла не получиться антикоммунистической.

Притом что Кундера, повторимся, стал общепризнанным классиком, его "канон" составляют только два романа: "Бессмертие" и "Невыносимая легкость бытия". В остальных принято находить недостатки. "Жизнь не здесь" по первому прочтению тоже хочется отнести к ранним и слабым работам писателя, и нет ничего удивительного в том, что на русский она была переведена только сейчас. Здесь только нащупываются черты будущего "большого" Кундеры с его контрапунктным музыкальным строением романа, когда разные мелодии-персонажи к концу туго переплетаются, с его сменой ракурсов, когда одна и та же ситуация проигрывается по-разному — в зависимости от точки зрения, с продуманными повторами, с четкой стройностью коротких емких метафор. Именно так в "Жизни не здесь" построен мир главного героя, поэта Яромила — его все время преследуют переклички с другими поэтами всех стран и эпох, прежде всего с Рембо, которому и принадлежат слова "все поэты — братья". Сын бедного инженера и богатой девочки, ошибка молодости, мамочкина единственная радость, Яромил растет обласканный материнской любовью, в полной уверенности в собственной исключительности, поскольку еще с пятилетнего возраста умеет складывать слова в рифмы. "Ничего блистательного в нем не было", как признает сам автор, и стихи его, и даже взрослое подражание Элюару не выходят за пределы детского "Баба жадная моя, украла грушу у меня". Но тяга к поэзии дает ему право чувствовать себя одним из "всех поэтов", среди которых и чешские классики, и бунтари на баррикадах, и Маяковский на горле собственной песни, и умирающий Лермонтов. И все это Яромил бросает на службу коммунистической партии, а потом из ревности по ложному доносу сдает ей свою возлюбленную и умирает от гордости и холода на балконе, куда его выставила богемная тусовка.

В "Жизни не здесь" страшным оказывается не террор сам по себе, а его поэтизация, "лирическое ослепление", заставляющее молодых умирать за идею. Это история про загубленную молодость, про тяжелое взросление, подростковые страхи и постоянное чувство глубокого унижения, преследующее всякого мальчика, желающего стать мужем. Яромил мучит себя, мечется между духовным и низким, родительским домом и бегством, поэзией и плотской любовью. Он как-то прочел у Шопенгауэра, что "срезанный назад подбородок особенно отвратителен, ибо именно выступающим вперед подбородком человек отличается от обезьяны", а потом обнаружил такой у Рильке на фотографии. И Яромил "долго смотрел в зеркало и отчаянно метался в этом огромном пространстве между обезьяной и Рильке".

Это "огромное пространство между обезьяной и Рильке" у Кундеры описано с жесткой, даже жестокой иронией; всех своих героев он рассматривает под лупой, их страдания и страхи ему вообще-то смешны. Они действительно смешны, но сарказм автора сыграл с романом плохую шутку: здесь нет и тени сочувствия к героям, которым отмечены его более поздние романы, или хотя бы малейшего ощущения их реальности. Главным героем романа в результате словесных и идейных игр автора оказалась карикатура — точная, но плоская.

Фэнни Флэгг

"Рай где-то рядом"

Фэнни Флэгг многие знают как автора романа, а потом сценария фильма "Жареные зеленые помидоры в кафе 'Полустанок'" — ничем больше русскоязычному читателю она так и не стала известна. Впрочем, и одних "Помидоров" было бы достаточно, поскольку история нежной дружбы хозяек кафе "Полустанок" Рут и Иджи из провинциального южного городка накрепко вошла в список главных женских книг XX века. Здесь сошлось все: и колорит американского Юга, и прелестная провинциальность, и любовные истории, и на этом буколическом фоне Великая депрессия, черно-белые разборки и двусмысленные отношения главных героинь. Флэгг — автор не одной книги, в своих романах она выстроила целую маленькую империю "другой Америки": здесь все друг друга знают и очень любят, даже злодеи отмечены печатью очаровательной местечковости. Из книжки в книжку кочуют герои, которых ты встречаешь как старых знакомцев, а Бог и американский президент так же близки, как соседка, которая каждое воскресенье рассказывает в эфире местной радиостанции свои кулинарные рецепты.

В последнем романе Фэнни Флэгг "Рай где-то рядом" (2006) все тоже так.

Милая старушка Элнер полезла по лестнице на дерево за свежим инжиром, наткнулась на осиное гнездо, упала и умерла от анафилактического шока. Из больницы тетя Элнер отправляется прямо в рай. Здесь ее встречают женское и мужское божества в образе ее старой знакомой Дороти, автора популярной радиопрограммы кулинарных рецептов, и ее мужа, мило пьют с ней чай и угощают пирогом, а потом отправляют обратно: не догуляла, мол, свое. На земле тем временем начинается настоящий переполох. Оказывается, без этой милой старушки, которой до всего есть дело, совершенно невозможно существовать.

Фирменная примета стиля Флэгг — она всюду вставляет рецепты. Так и здесь — в финале крайне симпатичная выписка из кулинарной книги южноамериканской кухни. Кулинария здесь заменяет мораль — в этом и есть фирменный флэгговский рецепт романа.

Алексей Бонди

"Заседание о смехе"

М.: Издательство "Жук", 2007

Имя Алексея Бонди не сразу вспомнят даже завзятые театроведы. Актер, начавший карьеру в 1910-х годах в мейерхольдовской студии, младший из звездного семейства Бонди, с конца 1920-х выступавший и с собственными текстами, автор легендарного "Необыкновенного концерта" — одного из самых старых московских спектаклей, с 1946 года идущего в Театре кукол им. С. В. Образцова. Умер Бонди в 1952-м, и вскоре про него все благополучно забыли, и его писательские опыты никогда не были опубликованы. Полвека спустя ошибку попытались исправить, собрав и переиздав рассказы и фельетоны Бонди. Читателю в общем-то подарок — нежданно-негаданно ему подвалил отличный экземпляр полузабытой советской публицистики. К этой публицистике интерес сейчас огромный, ведь именно там лежат корни теперешней журналистики, которая куда больше опирается на традицию советского фельетона, чем на опыт западного газетного нон-фикшн.

У Бонди между тем есть все, за что мы так любим Ильфа, Петрова, Зощенко. Прежде всего насмешливая внимательность к искореженной новой речи. На игре с этой речью построена основная часть сборника — письма и рассказы вымышленного героя писателя А. Гусакова. У Гусакова есть принципы, первым делом "что настоящий писатель никогда не должен других писателей сочинения читать, потому что читатели могут подумать, что он переписал у кого-нибудь все рассказы". Ну и, во-вторых, "читатели должны знать про каждый факт, если только он случается с писателем. Если писатель задумал жениться — это очень интересно для читателей. Или если писатель что-нибудь написал — тоже интересно. Конечно, если, допустим, писатель отдал белье в стирку — это хотя не так важно для читателей, но все-таки тоже довольно важно". Все это "неважное" по-хорошему напоминает "Дневник незначительного лица" Джорджа и Уидона Гроссмитов: может, автор сам по себе и не бог весть как интересен, но раз уж он значится в писателях, изволь читать о маленьких глупостях его незначительной жизни. Тем более что Гусакова с его феерическим литературным стилем так и хочется растащить на цитаты: "Работа моя (помощник по закупке книг в книжном магазине) чисто литературная: другой раз везешь в трамвае связку книг, штук 60, в вагон не пускают, едешь на площадке. Сядешь на эти книги и чувствуешь, как в тебя проходит из них дарование, как в тебе опять пробуждается литературный талант".