Макса Брода мы знаем прежде всего как друга и душеприказчика Франца Кафки — как того, кто не выполнил предсмертную волю друга и не сжег, как тот завещал, все его неизданные произведения. Иначе говоря, если бы не Брод, мы никогда не прочли бы ни "Процесса", ни "Замка" — не говоря уже о дневниках. Но, может быть, не менее важно, что он же первым — до того как хоть строчка Кафки была опубликована — признал в нем "величайшего писателя нашего времени, равного Гете или Толстому". Он обладал "прирожденным талантом отличать золото от подделки", и без него мир не узнал бы ни о писателе Ярославе Гашеке, ни о композиторе Леоше Яначеке.
Слово Брода имело такой вес, потому что он сам был виднейшей фигурой немецкоязычной литературы: автор более 30 романов, переводчик, музыкант, критик, философ. Но на русский язык — кроме книг о Кафке — переведен (в 1928 году) лишь один роман Брода "Реубени, князь Иудейский" (можно надеяться, что в ближайшие годы выйдут его романы о Тихо Браге и Галилее). И вот сейчас в серии "Австрийская библиотека" вышла его книга "Пражский круг" (перевод Н. Н. Федоровой) — написанный в 1966 году очерк о пражской литературе, построенный как ряд портретов — начиная с авторов XIX века и кончая собственно "пражским кругом", то есть четверкой друзей, которую составляли Брод, Кафка, писатель и музыкальный критик Оскар Баум и философ Феликс Вельч (Вельтш). В книге у них почти фольклорно-четкое распределение ролей: Кафка — гений, святой; Баум — отважный бунтарь; Вельч — искатель истины; сам Брод — помощник, друг.
Конечно, при чтении "Круга" очень не хватает русского перевода автобиографии Брода "Бурная жизнь", к которой "Круг" служит своего рода дополнением. Но книги серии "Австрийская библиотека" — образцовые издания, учитывающие всю меру нашего незнания и пытающиеся ее восполнить. В "Круге" прекрасные приложения — и прежде всего составленный М. В. Рейзиным биографический и библиографический справочник на почти 150 человек (он же опись не прочитанного нами вовремя; по библиографическим справкам видишь, что у большинства авторов русские переводы обрываются в 1920-х годах и лишь у немногих звезд — таких как Лео Перуц, Густав Мейринк, Франц Верфель — возобновляются с конца 1980-х). Немецкоязычная литература Праги, которой почти все они принадлежали, погибла в войну — писатели-евреи эмигрировали (как сам Брод) или погибли в немецких концлагерях вместе с 77 тыс. чешских евреев; писатели-немцы были изгнаны из страны в 1945 году вместе с 3 млн. судетских немцев.
Но на рассказ Брода странным образом не ложится тень страшного будущего. Как и любые мемуары, это книга полемическая, но Брод спорит не о фактах и не об отдельных оценках, а о самом подходе к прошлому. Он спорит с теми, кто считал пражский кружок "этаким гетто", отгороженным и от чешского мира, и от природы: нет, "пражская группа была открыта природе и едва ли не космополитически открыта миру"; спорит с теми, кто утверждал, будто он с друзьями были завсегдатаями кафе "Арко": нет, "мы вчетвером раз в две недели сбирались по вечерам у кого-нибудь из нас на квартире; подавали скромный чай с пирожными; про кафе "Арко" пишут много чего, но все это либо сильно преувеличено, либо вообще неправда"; и главное, спорит с теми, кто называл Кафку певцом зловещего и странного: нет, "кафкианское — это чуждое Кафке; Кафка любил естественное, неиспорченное, великое, доброе, созидающее". Может показаться, что умиленный старческий взгляд видит идиллию там, где готовилась катастрофа, но дело в другом: Брод, ученик Гете, говорит не о том, что с человеком стало, а о том, к чему он стремился; не о том, где он упал, а о том, куда он шел. Такими же глазами он, видимо, смотрел и на современников — потому и распознавал в них гениев.
Издательство имени Н. И. Новикова, СПб.: 2007