"Россия опять становится страной гротеска"

Писатель ВЛАДИМИР СОРОКИН рассказал ЛИЗЕ Ъ-НОВИКОВОЙ о ценности московского андерграунда, величии Александра Солженицына и актуальности своего раннего творчества.

— Публикуя эти давние тексты, и тогдашние времена вспоминаете?

— Это был 1978-1979-й, мне 24 года было. Мне интересны были тогда описания тоталитарных миров. Я любил Оруэлла, Замятина, Кестлера. Понимая, что тоталитарный мир — это ядовитый цветок такой, крайне необычный, который расцветает довольно редко. Его ботаника меня очень интересовала. В 90-е годы казалось, что он давно отцвел. А сейчас оказалось, что он опять ожил и дает новые полипы и ростки. Раньше у меня никогда не было желания публиковать эти рассказы. А именно сейчас оно возникло почему-то. И это отнюдь не ностальгическое отношение к ним. Просто мне показалось, что целая страна отчасти вернулась в то время. Получилось странное дежавю.

— А хотелось бы вам теперь что-нибудь изменить?

— Взрослый человек, глядя на себя 20-летнего, конечно, многое видит забавным, поверхностным, глупым. Но я думаю, что не надо себя судить молодого. Мне за свою раннюю литературу не стыдно.

— Можно поподробнее, вы ведь начинали как художник?

— Как график и живописец. Я попал в андерграунд в 1975 году именно как художник. Но московский художественный андерграунд вдохновил меня именно на литературные занятия. Именно художники меня благословили, не писатели. Такой парадокс.

— Как вы сейчас смотрите на изобразительное искусство того периода?

— Это был, если вспомнить Бродского, "опыт борьбы с удушьем". Это было создание некоей среды, где можно было нормально эстетически дышать,— в основном это были мастерские художников. Если сейчас ретроспективно взглянуть, не все работы выдержали испытание временем. Большинство в том, советском, подполье и осталось. Я бы не переоценивал сильно московский андерграунд. Но из него вышло несколько крупных художников, они потом уехали на Запад и там вписались в западный контекст. К счастью, я все же литератор. А у русской литературы мощнейшая традиция, которая никогда не прерывалась. Поэтому и в литературе более здоровая ситуация, чем в изобразительном искусстве.

— А почему все же вы эти рассказы не отдавали в печать?

— Я их быстро перерос, я стал заниматься соц-артом. А эти вещи мне тогда показались достаточно литературными. Я быстро перешел к жесткой соц-артовской прозе. Больше доверял ей. А первая публикация была — 1985 год, роман "Очередь" в Париже. К счастью, я не очень рвался печататься в наших эмигрантских журналах. И на самом деле это хорошо, что я подождал и в "Синтаксисе" вышла "Очередь". Голод первой публикации утолил в полной мере. В Париже напечататься — неплохо все-таки в те годы было.

— У вас сквозная тема — столкновение отдельного человека с тоталитарным ужасом. А вот многие молодые авторы сейчас часто творчески романтизируют свое желание стать частью чего-то большого. Что им тогда искать в ваших рассказах?

— Я вообще против советов, тем более целому поколению. Но я одно могу сказать. Есть разные литераторы, которые впадают в ностальгию, не очень осознанную, по тоталитарной мощи. Мне кажется, это наивно. Они забывают о сути тоталитарных режимов: имперская мощь все же держится на абсолютном равнодушии к отдельному человеку. В этом, собственно, и бесчеловечность советского государства, что люди для него лишь некий строительный материал. Вообще, я бы посоветовал молодым литераторам прочитать "Архипелаг ГУЛАГ". Мне кажется, это великая книга, она показывает изнанку тоталитарного режима.

— Вы не стоите на месте: игра с тоталитарной эстетикой сменилась в "Дне опричника" игрой с эстетикой квазипатриотической. Что на очереди?

— Я не тороплюсь никуда. Но мне кажется, что сейчас появляется некий новый материал, на уровне языка. Эта новизна чувствуется в воздухе. Россия опять становится в большей степени страной гротеска, как это было во времена Гоголя или в советское время. Этот гротеск — он разный во все времена. В России описывать есть что. Писателю скучно не бывает, если он хороший.

— Почему в сборник попали и ранее опубликованные тексты, например "Утро снайпера"?

— Я включил его потому, что это недалеко от тех рассказов. Это один из первых соц-артовых рассказов, мне захотелось его включить.

— В вашей писательской биографии есть продолжающиеся сюжеты. Например, в "Голубом сале" вы описали затопленный фекалиями Большой театр. Потом у Большого театра прошла антисорокинская акция. Там же была поставлена опера на ваше либретто. А "День опричника" особо патриотичные читатели восприняли не как антиутопию, а как утопию. Получается, действительность может переиграть писателя?

— Мы живем в стране, где литература и жизнь давно переплелись. В тот день, когда была акция у Большого театра, мне позвонил приятель, стал описывать, что там происходит. Сначала я подумал, что он меня разыгрывает. Он сказал: "Включи телевизор". Я включил — и провалился в собственный рассказ. Стал своим же персонажем. Это наша действительность, что попишешь.

— Кстати, а что вы сейчас пишете?

— Я пишу рассказы. Не тороплюсь. Напишется — и слава богу.

— Один из самых выразительных рассказов сборника — о гнилом ватнике, что никак не выбросят с кухни. Скажите, долго еще этот ватник вонять будет?

— Запах меняется. Новые дезодоранты появляются, новые технологии. Этот образ — постоянной угрозы государства по отношению к обывателю. Неизвестно, во что она выльется: в новый дефолт, или в запреты на использование автомобилей в городах, или во что-то еще. Власть у нас отделена от народа: образ мрачного ватника — это образ нашего государства. Мне кажется, что сюрпризов на наш век хватит.


Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...