Писатель ВЛАДИМИР СОРОКИН рассказал ЛИЗЕ Ъ-НОВИКОВОЙ о ценности московского андерграунда, величии Александра Солженицына и актуальности своего раннего творчества.
— Публикуя эти давние тексты, и тогдашние времена вспоминаете?
— Это был 1978-1979-й, мне 24 года было. Мне интересны были тогда описания тоталитарных миров. Я любил Оруэлла, Замятина, Кестлера. Понимая, что тоталитарный мир — это ядовитый цветок такой, крайне необычный, который расцветает довольно редко. Его ботаника меня очень интересовала. В 90-е годы казалось, что он давно отцвел. А сейчас оказалось, что он опять ожил и дает новые полипы и ростки. Раньше у меня никогда не было желания публиковать эти рассказы. А именно сейчас оно возникло почему-то. И это отнюдь не ностальгическое отношение к ним. Просто мне показалось, что целая страна отчасти вернулась в то время. Получилось странное дежавю.
— А хотелось бы вам теперь что-нибудь изменить?
— Взрослый человек, глядя на себя 20-летнего, конечно, многое видит забавным, поверхностным, глупым. Но я думаю, что не надо себя судить молодого. Мне за свою раннюю литературу не стыдно.
— Можно поподробнее, вы ведь начинали как художник?
— Как график и живописец. Я попал в андерграунд в 1975 году именно как художник. Но московский художественный андерграунд вдохновил меня именно на литературные занятия. Именно художники меня благословили, не писатели. Такой парадокс.
— Как вы сейчас смотрите на изобразительное искусство того периода?
— Это был, если вспомнить Бродского, "опыт борьбы с удушьем". Это было создание некоей среды, где можно было нормально эстетически дышать,— в основном это были мастерские художников. Если сейчас ретроспективно взглянуть, не все работы выдержали испытание временем. Большинство в том, советском, подполье и осталось. Я бы не переоценивал сильно московский андерграунд. Но из него вышло несколько крупных художников, они потом уехали на Запад и там вписались в западный контекст. К счастью, я все же литератор. А у русской литературы мощнейшая традиция, которая никогда не прерывалась. Поэтому и в литературе более здоровая ситуация, чем в изобразительном искусстве.
— А почему все же вы эти рассказы не отдавали в печать?
— Я их быстро перерос, я стал заниматься соц-артом. А эти вещи мне тогда показались достаточно литературными. Я быстро перешел к жесткой соц-артовской прозе. Больше доверял ей. А первая публикация была — 1985 год, роман "Очередь" в Париже. К счастью, я не очень рвался печататься в наших эмигрантских журналах. И на самом деле это хорошо, что я подождал и в "Синтаксисе" вышла "Очередь". Голод первой публикации утолил в полной мере. В Париже напечататься — неплохо все-таки в те годы было.
— У вас сквозная тема — столкновение отдельного человека с тоталитарным ужасом. А вот многие молодые авторы сейчас часто творчески романтизируют свое желание стать частью чего-то большого. Что им тогда искать в ваших рассказах?
— Я вообще против советов, тем более целому поколению. Но я одно могу сказать. Есть разные литераторы, которые впадают в ностальгию, не очень осознанную, по тоталитарной мощи. Мне кажется, это наивно. Они забывают о сути тоталитарных режимов: имперская мощь все же держится на абсолютном равнодушии к отдельному человеку. В этом, собственно, и бесчеловечность советского государства, что люди для него лишь некий строительный материал. Вообще, я бы посоветовал молодым литераторам прочитать "Архипелаг ГУЛАГ". Мне кажется, это великая книга, она показывает изнанку тоталитарного режима.
— Вы не стоите на месте: игра с тоталитарной эстетикой сменилась в "Дне опричника" игрой с эстетикой квазипатриотической. Что на очереди?
— Я не тороплюсь никуда. Но мне кажется, что сейчас появляется некий новый материал, на уровне языка. Эта новизна чувствуется в воздухе. Россия опять становится в большей степени страной гротеска, как это было во времена Гоголя или в советское время. Этот гротеск — он разный во все времена. В России описывать есть что. Писателю скучно не бывает, если он хороший.
— Почему в сборник попали и ранее опубликованные тексты, например "Утро снайпера"?
— Я включил его потому, что это недалеко от тех рассказов. Это один из первых соц-артовых рассказов, мне захотелось его включить.
— В вашей писательской биографии есть продолжающиеся сюжеты. Например, в "Голубом сале" вы описали затопленный фекалиями Большой театр. Потом у Большого театра прошла антисорокинская акция. Там же была поставлена опера на ваше либретто. А "День опричника" особо патриотичные читатели восприняли не как антиутопию, а как утопию. Получается, действительность может переиграть писателя?
— Мы живем в стране, где литература и жизнь давно переплелись. В тот день, когда была акция у Большого театра, мне позвонил приятель, стал описывать, что там происходит. Сначала я подумал, что он меня разыгрывает. Он сказал: "Включи телевизор". Я включил — и провалился в собственный рассказ. Стал своим же персонажем. Это наша действительность, что попишешь.
— Кстати, а что вы сейчас пишете?
— Я пишу рассказы. Не тороплюсь. Напишется — и слава богу.
— Один из самых выразительных рассказов сборника — о гнилом ватнике, что никак не выбросят с кухни. Скажите, долго еще этот ватник вонять будет?
— Запах меняется. Новые дезодоранты появляются, новые технологии. Этот образ — постоянной угрозы государства по отношению к обывателю. Неизвестно, во что она выльется: в новый дефолт, или в запреты на использование автомобилей в городах, или во что-то еще. Власть у нас отделена от народа: образ мрачного ватника — это образ нашего государства. Мне кажется, что сюрпризов на наш век хватит.