Бенефис балет
На сцене музтеатра Станиславского в рамках фестиваля "Русские сезоны ХХI век", организованного Благотворительным фондом им. Мариса Лиепы, прошел бенефис Николая Цискаридзе, в ходе которого народный артист "примерил на себя корону Вацлава Нижинского". ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА сочла, что этот головной убор так не носят.
Слова о "короне Нижинского" глава фонда Андрис Лиепа произнес не зря: в этот вечер Николай Цискаридзе в сопровождении Владимира Спивакова и его Национального филармонического оркестра выступил в трех коронных ролях легендарного танцовщика — в фокинских балетах "Призрак розы" и "Шехеразада", а также в "Послеполуденном отдыхе фавна", поставленном самим Вацлавом Нижинским (в буклете автора, впрочем, упорно именуют Нежинским — то ли в честь одноименных огурцов, то ли по созвучию с художницей Нежной, восстановительницей костюмов и декораций Льва Бакста).
Кроме репертуара и царского положения в соответствующих антрепризах (дягилевской и лиеповской), ничто не связывает господ Нижинского и Цискаридзе, двух разительно несхожих людей: замкнутого диковатого поляка с пластилиновым лицом и общительного грузина с медальным профилем, телезвезду и завсегдатая светских вечеринок. Да и артисты они контрастные. Невысокий, с коротковатыми ногами и тяжелой щиколоткой Вацлав Нижинский, по воспоминаниям современников, на сцене "лепил из себя все, что пожелает: мог казаться прекрасным или уродливым, чарующим или отталкивающим". Статный Николай Цискаридзе с его безупречными ногами и роскошной стопой, к преображениям не склонен: в любой роли он предстает самим собой — лауреатом Госпремии и премьером Большого театра. И все же бенефис народного артиста не свелся к простому дефиле: разные костюмы позволили господину Цискаридзе явить разные стороны своей индивидуальности.
В "Призраке розы" — фокинском дуэте на музыку Веберна, в котором барышню околдовывает аромат принесенной с бала розы,— артист в роли цветочного призрака сделал акцент на верхней половине тела: его украшенный бутонами торс и дивно вылепленные руки манили, извивались и опутывали кроткую Жанну Аюпову, балерину Мариинского театра. До технических каверз руки уже не дошли. Да и то сказать: балетмейстер Фокин понаставил слишком уж заковыристые вращения — связки из двух больших туров по два оборота каждый да еще с переходом на пируэт. И хотя народный артист заранее решил ограничиться одним туром, пакостные вращения все равно сорвались. Но зато потом было много летучих перекидных (хоть и без заносок), двойных assembles en tournant (хоть и не в разные стороны, как танцуют западные Призраки) и столь чарующих полуулыбок, что эффект от выступления можно уподобить не едва ощутимому запаху полуувядшей розы, а щедро вылитому флакону одеколона.
"Послеполуденный отдых фавна" был премьерой вечера: этот восьмиминутный балет на музыку Дебюсси, возрожденный на Западе тридцать лет назад, в России танцевал лишь Никита Долгушин, слишком немолодой и педантичный для образа мифического существа с фетишистскими склонностями. В 1912 году этот балетмейстерский опыт Нижинского вызвал целую бурю в парижском Шатле. Дело было не только в эстетическом радикализме первого модернистского опуса в балетной истории, хотя хореография, развернутая в профиль, как на архаических греческих барельефах, не содержала ни единого балетного па. Буржуазных парижан шокировало поведение Фавна, обращавшегося с покрывалом ускользнувшей от него Нимфы как с живой женщиной. Впрочем, в исполнении Рудольфа Нуреева этот балет способен шокировать и сейчас, даже на пленке: с таким плотоядным сладострастием его Фавн протыкает ладонями прозрачную тряпку, с такой сладкой мукой укладывается на нее и с такой достоверностью имитирует финальный оргазм.
Ничего подобного премьер Большого просто не мог себе позволить. Да и сам балет оказался вывернут наизнанку, причем трудно сказать, по чьей вине: Георга Ианку из Италии, показавшего текст исполнителям, режиссера-постановщика Андриса Лиепы или самого бенефицианта. В представленной версии Фавн отнюдь не высматривал купающуюся нимфу, робко прячась у задника, а решительно явился на авансцену, и та сама пошла к нему в лапы, скинув покрывало прямо в его объятиях. Господин Цискаридзе с царственным величием добровольно предпочел белый шарфик живой балерине Татьяне Чернобровкиной, хотя та еще неоднократно пробегала по сцене из кулисы в кулису в тщетной надежде привлечь к себе внимание. Единственный прыжок спектакля — нарочито грубое жете в форме свастики — народный артист облагородил в академическом духе, зато расслабленную игру на свирели заменил на волевое дудение в позе трубящего в горн пионера. Рискованный финальный эпизод он избавил от физиологических аллюзий: прогнулся в талии (для гимнастического упражнения недостаточно, для сексуального — избыточно) и вытянулся ничком с сознанием выполненного долга.
Покончив таким образом со стилистическими изысками, господин Цискаридзе с облегчением вернулся к привычному амплуа: к роли "золотого раба" в многократно танцованной им "Шехеразаде" — ориентальной картинке про прелюбодеяние в гареме, которую господин Лиепа упорно выдает за точную копию балета Михаила Фокина. Похоже, "Шехеразаду" мало репетировали: и артисты Кремлевского балета танцевали с небрежностью, и центральный дуэт неверной жены шаха с рабом выглядел на редкость несогласованным. Илзе Лиепа трагически раздиралась между вожделением и раскаянием: вместо одалиски выходила какая-то мадам Бовари. В ответ Николай Цискаридзе, вероятно, приняв к сведению слова дореволюционного критика Левинсона про "прекрасного зверя из тигровой породы, сильного, вкрадчивого, с детской усмешкой", улыбался в 32 зуба и шалил как котенок. И хотя партнеры неотрывно глядели друг другу в глаза и терлись телами с наработанным опытом воодушевлением, заподозрить между ними запретную страсть было совершенно невозможно. Главным во всей этой истории оказался большой пируэт Николая Цискаридзе — стремительный и практический безупречный.
Ничего другого зрителям и не было надо. Поклонники завалили бенефицианта цветами, вовсе не собираясь сравнивать его с Нижинским, Андриса Лиепу — с Сергеем Дягилевым, художницу Нежную — с художником Бакстом, а китч уездного Лас-Вегаса — с революционным эстетством "Русских сезонов" столетней давности. Ведь не для Европы же старается фонд, для своих соотечественников. Правда, для состоятельных — билет на нашего "Нежинского" стоил 15 тысяч рублей.