Глен Гульд. "Hereafter"

Глен Гульд. "Hereafter" (DVD)

Фильм Бруно Монсенжона

(Ideale Audience)

Гульд играет правой английский гимн, а левой — американский. Гульда везут в лимузине, а его правая рука в неизменной шерстяной перчатке вычерчивает в воздухе супервиртуозный этюд Шопена. Гульд перед водопадом поет на разные голоса и дирижирует. Более поздние кадры: полный Малый зал Московской консерватории, на сцене открытый рояль, в мертвой тишине преподаватели и студенты слушают баховские Гольдберг-вариации в исполнении Гульда — точнее, CD-плеер с этой записью. Фанатка разговаривает с бронзовым Гульдом на скамейке перед студией его имени в Торонто. Другая поклонница рассказывает, как она "гульденизирует" друзей, и замечает: он играет, как молится, словно он всеобщий священник.

Гульд и в самом деле освящал любое произведение, к которому прикасался. Фильм снят подчеркнуто нейтрально, Монсенжон избегает патетики и старается не писать с Гульда икону. Но икона неизбежно пишется сама собой — уж такой Гульд был музыкант. Жаль, что он умер всего в пятьдесят лет, не дожив года до появления цифрового аудио и компакт-диска. Страшно интересно, как этот человек смог бы ужиться с медийной революцией в музыке, которую он сам предвосхитил, когда в 1964 году в зените славы полностью прекратил публичные концерты ради студийного уединения. Но, наверное, еще интереснее было бы посмотреть, что стало бы с главным открытием Гульда, с его Бахом. Как он играл бы его сегодня, в эпоху торжества аутентизма. Конечно, Моцарт, Бетховен, Хиндемит или Шенберг у Гульда тоже получались поразительно; но первой строкой в фортепианную историю вписан его Бах, в середине 50-х перевернувший представления не только о "главном композиторе", но и вообще о фортепианной игре. Камера Монсенжона глядит на гульдовские руки, выговаривающие баховское плетение полифонических линий, со страстью профессионального вуайера и с точки зрения вечности. Эти паучьи движения, это сплошное легато диалога даже не столько с автором музыки, сколько с самим собой,— одно из самых необычных зрительных впечатлений от музыки, за которое Гульда можно полюбить, даже если классика так же далека от вас, как домашняя студия пианиста в городе Торонто.

Дмитрий Шостакович. Квартеты ##6, 8, 11

Jerusalem Quartet

(harmonia mundi s.a.)

Квартеты — очень полезный жанр. Великим, да и просто порядочным композиторам со времен позднего Бетховена квартеты служили интимным дневником, записной книжкой или фигой в кармане на радость слушателям. Специалисты же с удовольствием изучают квартеты как точило стиля. Вот и эти три квартета Шостаковича, написанные в 1956, 1960 и 1966 годах,— самый сок мысли, гораздо более концентрированный, чем его же симфонии. Иерусалимский квартет образовали скрипачи Александр Павловский и Сергей Бреслер, альтист Амихай Грош и виолончелист Кирилл Злотников. Коллектив выдает убойный по силе и красоте звук, но не ограничивается этими доблестями русской скрипичной школы. Молодые люди очень умны, это слышно в их тонкой и точной фразировке, упругой ритмике и особой скромности, свойственной только большим музыкантам. Они не лезут себя показать, а стараются как можно яростнее и точнее расчертить шостаковичские страницы дневника и вынуть фиги из великого кармана.

C.P.E. Bach. Symphonies & Concerto Pour Violoncello

Cafe Zimmermann

(Alpha)

Старший сын Иоганна Себастьяна Баха навел крепкий мост от барокко к классицизму. В музыке он был человек неуравновешенный и не в меру страстный. Любил "воспитание чувств", резкие контрасты, разноцветные до пестроты гармонические повороты и ухитрялся за какие-то три-четыре минуты — столько в среднем длятся части его симфоний — изложить непростой музыкальный сюжет со множеством композиционных вывертов. Сегодня Карл Филипп Эмануэль исключительно популярен среди барочных музыкантов, без него не обходится ни одна уважающая себя команда ранней музыки. Примерно так тридцать лет назад нельзя было обойтись без его отца. Самое трудное для исполнителей, берущих приступом эти маленькие колючие шедевры,— примирить расхристанные чувства со строгими правилами, в соответствии с которыми данные чувства расхристаны. У Cafe Zimmermann явно получается. И хотя их Sturm und Drang не самый бурный из имеющихся на рынке, образцовое единство и изощренный насыщенный сентиментализм удовлетворят весьма строгий вкус.

Mahler 5

Simon Bolivar Youth Orchestra, Gustavo Dudamel

(Deutsche Grammophon)

Этот абсолютно неправильный и абсолютно убедительный Малер — про отдельно взятую Венесуэлу, где происходит пассионарный взрыв: меценат Себастьян Абреу подбирает на улице сирот, определяет в свои пансионаты, там их учат музыке, проводят прослушивания и самых лучших берут в Simon Bolivar Youth Orchestra, тоже на балансе Абреу, специально построившего музыкальный центр в Каракасе.

Пятую симфонию Малер написал в 44 года, а здесь ее играют люди, средний возраст которых чуть за двадцать. Классик омоложен, разогрет и доведен до неистовства. Юный оркестр временами даже чуть расходится, но это дает впечатление виртуозного трюка, потому что так лучше слышно, кто что играет. Немного похоже на расхристанного Малера в записях Германа Шерхена 50-х годов. Темпы экстремальные. Уж если медленно, то до потери ориентации во времени, а если быстро, то похоже на сталепрокатный цех — все пестрит, искрит и клубится волною кипучею. Очень правдиво, Малер ведь и был холерик с тяжелыми депрессивными провалами, сколько бы он ни писал густым оркестровым маслом картину мира, у него получался автопортрет в масштабе сто к одному.

Какие-то они по-хорошему бешеные, и первый — сам Густаво Дудамель. Отчасти, наверное, потому, что учился он у Саймона Рэттла, в дирижировании того еще фрика, хоть и сэра. Но Рэттл скорее исключение. Обычно-то в старосветских оркестрах сидят взрослые дяди и тети, у них хорошая зарплата, солидные вузы и богатая традиция, над ними респектабельные и одухотворенные дирижеры. А Simon Bolivar Youth Orchestra собран из позавчерашних беспризорников, младая кровь играет и хочет догнать-перегнать "золотой миллиард" хотя бы по Малеру.

В пересчете на боль и страдание их мир гораздо ближе нашего к миру, в котором жил Малер. Засаживая классика, эта босота кричит про себя. Тем более поразительно, что среди всеобщего оркестрового экстази и запила малолетних обнаруживается донельзя надмирное Adagietto. Оно сыграно так, словно не было великих маэстро от Вальтера до Аббадо с их этическим грузиловом, не было авторского вопля "Шенберг, заставьте этих людей прочесть Достоевского, это важнее гармонии и контрапункта" и уж подавно не было никакого Висконти и смерти в Венеции со сладкой агонией в гондоле и фрикциями камеры. Нот в Adagietto совсем немного по сравнению с другими частями, но именно из него получается эпицентр симфонии, десять минут всемирно-эротических приливов-отливов. А у Дудамеля вместо вечной любви Малера и присных дирижеров — бесплотная вечная жизнь за прозрачной занавесью струнных, еле колеблемая мягкими арфовыми переборами. Так иногда показывают недостижимое счастье в латиноамериканском кино про суровую действительность.

Когда Малера назначили главным дирижером Венской оперы, он объявил трудовому коллективу: вы называете традицией не что иное, как собственную расхлябанность. Вот и Дудамель доходчиво разъясняет пенсионерке Европе, что ей с ее малеровскими традициями пора подвинуться. Младомалерьянцы идут.