Гастроли театр
Театр Наций отмечает 120 лет со дня премьеры "Иванова", ранней и спорной чеховской пьесы, первая постановка которой случилась в театре Корша. В том, как актуален сегодня "Иванов" — история русского интеллигента 1880-х, задыхающегося среди тонущего в пошлости общества, убедилась АЛЛА Ъ-ШЕНДЕРОВА.
Пьесу "Иванов" 27-летний Чехов написал специально для театра Федора Корша, создателя одной из самых знаменитых дореволюционных антреприз, игравшей в том самом здании, что занимает сегодня Театр Наций.
Вполне успешный, признанный в обеих столицах, актер Александр Баргман, поставивший этот спектакль вместе с актрисой Анной Вартаньян (для обоих он стал режиссерским дебютом), признается, что взялся за "Иванова" не столько от омерзения перед засильем в нашем театре псевдо-Чехова, сколько потому, что сам испытал кризис среднего возраста. Так что можно сказать, что с актером Баргманом случилось то же, что с успешным юмористом, автором водевилей доктором Чеховым, в 1887 году вдруг всерьез написавшим о своих сверстниках — потерянном поколении 1880-х. Своим героем Чехов решил сделать самого обыкновенного человека (отсюда и фамилия Иванов) — вроде бы умного и порядочного, но надломленного, до срока уставшего.
Вся истории метаний Иванова между чахоточной женой-изгойкой (то есть еврейкой) и молоденькой пассией из богатого дома в спектакле играется с минимальными купюрами, очень близко к тексту, но смотрится абсолютно сегодняшней. Разве что Иванов здесь так и остался непременным членом присутствия по крестьянским делам, а не стал каким-нибудь членом совета директоров или юрисконсультом.
Впрочем, никаких особо современных примет в оформлении спектакля, придуманном Николаем Чернышевым, нет. В одном конце узкого сценического пространства, к которому вплотную примыкают ряды зрителей, стоит большой старый шкаф, внутри которого прячется в своей хандре Иванов. В другом — старый беккеровский рояль, пристанище Анны Петровны, то есть Сарры. Не рояль даже, а остов рояля с выпадающими клавишами, на котором высится гора заброшенных бумаг, книг, бутыль с наливкой — следы смятений и разочарований Иванова. В прологе Сарра перебирает пальчиками клавиши, а откуда-то сверху, как капли, падают знакомые чеховские реплики, произнесенные ее слабым, нежным голосом: "Будем по-прежнему читать, разговаривать..." Она словно заговаривает собственную боль и в то же время баюкает спящего. Ведь сидящие тут же, на ободранных венских стульях, управляющий Боркин (Павел Юлку) и граф Шабельский (Геннадий Алимпиев) знают: в шкафу, среди соломы и старого тряпья, отсыпается с похмелья уездный интеллигент Иванов. Старый граф уже заготовил ему баночку с рассолом, а Боркину не терпится поделиться с ним очередным прожектом скорого обогащения.
К Иванову все здесь вроде бы относятся с нежностью. А его Анна Петровна,— сыгранная Анной Вартаньян вовсе не слезливой наседкой, а деятельной, умной и обольстительной,— не только охраняет сон Иванова, выгораживает его перед знакомыми и домочадцами, но так и норовит, скинув цветастые платки, пробраться к мужу в шкаф... Да вот беда, некстати появляется граф. Так, раз за разом, прерываются все сцены Иванова сперва с женой, потом с пылкой шустрой Шурочкой (Галина Жданова). Какие-то важные слова не успевают слететь с его губ. Потому на лице Иванова, прекрасно сыгранного Виталием Коваленко, то и дело появляется выражение — будто еще секунда, и он поймет, в чем причина накатившей на него тоски, а понявши — встряхнется, расправит плечи. Но нет — доктор Львов спешит оглоушить новостью: у жены чахотка. Боркин, брызгая слюной, корит за отсутствие деловой хватки: "Тысяча десятин у вас есть — а денег нет, винный погреб есть — а штопора нет...", а дядя-граф канючит, чтоб его взяли на вечер к Лебедевым.
Эти Лебедевы и их уездные гости, явно позаимствованные Чеховым у Островского, в спектакле выглядят не столько воплощением уездной пошлости, сколько почти феллиниевскими персонажами: мать Шурочки, скупердяйка и пошлячка Зюзюшка (Елена Липец), предстает высокой рыжей клоунессой, с трагическим видом потчующей всех "кружовенным" вареньем; молодая вдовушка Бабакина (отличная работа Анны Худовой), словно позабывшись, затягивает оперную арию, и чудно хорошеет от одной только мысли стать графиней — женой старого, вышедшего в тираж Шабельского. Разумеется, ее, как и всех прочих, постигнет крах: если бы вовремя успела поговорить с графом — не обольщалась бы. Но не случилось...
Заложником этого, слишком поздно выпавшего случая становится и Иванов. Вторая половина пьесы — с жестокими, грубыми словами, брошенными им в лицо жене, с бесконечными обвинениями доктора, заковыристыми предостережениями старого Лебедева, отца Шуры,— в спектакле обретает ритм и напряжение детектива. Петля клеветы постепенно сжимается вокруг горла Иванова: вот уже и Лебедев не верит в его порядочность, вот уже и пройдоха Боркин похлопывает по плечу — уморишь жену, зато возьмешь богатую невесту. Вот уже и Сарра любовно укоряет: "Наконец-то я вижу, что ты за человек. Бесчестный..." И, похохатывая в ответ на слова мужа "Ты скоро умрешь...", вытаскивает из шкафа старую кисею, тянет за собой по лестнице и скрывается в темноте пустого бельэтажа. Та же кисея станет свадебным шлейфом Шуры. Но свадьбы, конечно, не будет. Вместо нее Иванов, собрав последние силы, сумеет-таки объясниться — и с Шурой, и с ее отцом, и с самим собой.
Перечитав обе редакции чеховской пьесы: в первой герой погибал от разрыва сердца во время свадьбы, во второй — стрелялся, покарав себя и за смерть жены, и за всю уездную пошлость, которой позволил себя опутать,— авторы спектакля оставляют финал почти открытым. Проговорив свой монолог, Иванов накинет плащ, запрет свой многоуважаемый шкаф, пошатнувшись, как от сердечного приступа, упадет на руки Боркина. Но сейчас же встанет, возьмет чемодан и направится к роялю — туда, где заботливая Сарра уже раскладывает листы какой-то рукописи — читать, думать, жить.