Евгений Шахнович, профессор факультета химии и химической биологии Гарвардского университета, эмигрировал в США еще в 1990 году. Выдающиеся способности в области физики и биологии помогли ему совершить ряд научных открытий и сделать блестящую карьеру в одном из лучших американских университетов. По словам самого ученого, это удалось во многом благодаря тому, что американская наука живет по принципам "честной конкуренции".
SOCIAL REPORT: Вы уехали в США накануне массовой утечки научных кадров из России. Что в первую очередь повлияло на ваше решение?
ЕВГЕНИЙ ШАХНОВИЧ: Прежде всего невозможность для меня заниматься наукой в России в силу целого ряда причин.
SR: Каких, например?
Е. Ш.: Соображения у меня были в тот момент далеко не политические, а чисто интеллектуальные, потому что очень хотелось реализоваться как ученому. Само устройство российской науки в то время, не знаю, как сейчас, часто требовало таких качеств и связей, которых у меня не было. Зато у меня был важный "пятый пункт" (графа "национальность" в паспортах советского образца.— SR). И из-за него были громадные трудности при поступлении в университет, а в аспирантуру меня вообще не взяли. Дело в том, что я всегда придерживался довольно резких взглядов на советскую власть, и об этом знало партийное руководство физического факультета МГУ, где я тогда учился. Мне устроили небольшую провокацию, из-за которой формально вынесли выговор по комсомольской линии, а с ним в то время в аспирантуру не брали. Мой научный руководитель, известный физик Илья Михайлович Лившиц, ныне покойный, очень хотел, чтобы меня взяли, но даже его влияния было недостаточно. Тогда, опять же с помощью моего руководителя, я пошел работать в Институт белка в подмосковном Пущине в лабораторию, которой руководил выдающийся биофизик Олег Борисович Птицын. И там я стал заниматься вещами, которые были ближе уже к биологии. Я понимал, что мне нужно продолжать научную деятельность, поскольку имел к этому определенные способности, которые хотелось реализовать. Но было понятно, что в России это сделать совершенно невозможно. Я все время чувствовал, что нужно было преодолевать какие-то препятствия. Некоторые вещи для меня были трудны по моральным соображениям, например вступление в партию. Все вместе говорило о том, что в Советском Союзе у меня будущего нет.
SR: Как вы оказались в Гарварде?
Е. Ш.: Решение уехать у меня зрело довольно давно, но долго не было возможности. Дело в том, что мой брат был "отказником": в 1979 году он подал документы на выезд в США, но разрешения не получил, потом его отовсюду выгнали... В тот период из СССР никого не выпускали. Позднее, когда я уже сделал в Союзе ряд ключевых научных работ, опубликовал статьи в западных журналах, которые здесь многие игнорировали, меня позвали работать в Гарвардский университет на факультет химии и химической биологии, где я до сих пор и работаю. Пригласил меня такой крупный американский биофизик по имени Мартин Карплюс. Я около полугода работал в группе под его руководством, после чего мне предложили профессорскую позицию.
SR: Сложно было адаптироваться?
Е. Ш.: Были сложности, в том числе и материальные, и интеллектуальные. В самом начале мне очень помогла стипендия для начинающих профессоров Packard Fellowship, которую присуждает Packard Foundation. Я позднее познакомился с Дэвидом Паккардом (основателем фирмы Hewlett-Packard). Он в свое время был озабочен тем, как финансируется наука в Америке, и из своих денег выделил крупную сумму на грантовую программу для молодых профессоров. Раз в год Packard Foundation выдает порядка десяти таких грантов самым способным профессорам. Конкурс очень солидный: крупнейшие университеты номинируют своих лучших людей. В общей сложности обычно бывает человек 500, из которых только 10 получают гранты. По тем временам это были очень большие деньги — $120 тыс. в год, причем с ними можно было делать все, что угодно, проводить любые научные исследования. Packard Fellowship, которую я получал пять лет, помогла мне начать научную карьеру здесь в Америке.
SR: А с точки зрения интеллектуальной адаптации? Ведь западная наука работает иначе...
Е. Ш.: Тоже было непросто. Стиль общения здесь другой, но он при этом менее конфронтационный. Западная наука работает по-другому, по-английски это звучит как fairness, что приблизительно означает "честная конкуренция". Конкуренция здесь очень высока, работать тяжело, но тем не менее я здесь проработал уже 17 лет и многого добился. Когда мне что-то не удавалось, потом, глядя назад, я убеждался, что виноват в этом был я сам: что-то недоделал, недодумал, что-то было сыро. Многое можно оспорить, но в целом я бы сказал, что система науки здесь честная. Если у вас действительно есть достойная идея, которую можно развивать, она пробьется. Все, что я хотел, я смог получить в честной конкуренции, профессиональным, а не политическим путем.
SR: В России многие придерживаются мнения, что наша фундаментальная наука дальше продвинулась, нежели западная, которая ориентирована на прикладные исследования, это так?
Е. Ш.: Нет ничего дальше от истины. Это абсолютно неправда. Если называть фундаментальной наукой умозрительную деятельность, не имеющую под собой ни основания, ни практической проверки, то, может быть, и так. Когда я наблюдал российскую биологию изнутри, я отмечал, что то, что называлось фундаментальной наукой, было на самом деле своего рода бесконтрольным философствованием. Но опять же, здесь всегда трудно обобщать. В России есть научные области высокого развития — по крайней мере, так было раньше, например теоретическая физика. Сейчас она в основном переехала в Штаты. Были в России и так называемые pockets of strength ("передовые области"), были и есть блестящие ученые, и блестящие работы. Так что обобщения не совсем честны. Но на Западе совсем другие критерии отбора научных кадров и поддержки научных работ. Здесь невозможно ученому просуществовать десять лет без результатов — система его просто выдавит. Нельзя ничего не делать, не публиковаться, в то время как в России таких ученых было полно.
SR: Вы упомянули, что теоретическая физика эмигрировала в США, как и многие другие естественно-научные направления. Такая масштабная утечка научных кадров, на ваш взгляд, смертельна для российской науки?
Е. Ш.: В 1990-е годы российская наука потеряла все. Точнее, она потеряла мое поколение — тех, кому было между 30 и 45, то есть самую элиту. Эти люди уже были квалифицированными специалистами и готовы были еще активно работать. В моей области науки все, кого я знаю, уехали. Исключения можно пересчитать по пальцам. Осталось либо старшее поколение, либо те, кто по личным причинам не мог уехать.
SR: Может ли восстановиться российская наука?
Е. Ш.: Трудно сказать, наверное, да. Здесь другое дело: наука не может быть российской или американской — она мировая. Если российские ученые видят себя частью мирового процесса, то, безусловно, у них есть будущее. Люди, оставшиеся в России, которых я знаю и очень уважаю, понимают это. Конкуренция в науке действительно острая, но она не базируется на национальной основе — конкурируют различные интеллектуальные направления.
SR: А сегодня наблюдается приток молодых российских ученых в Штаты?
Е. Ш.: Небольшой. Некоторые к нам приезжают учиться в аспирантуру после МГУ или Физтеха (Московский физико-технический институт.— SR), поступают в Гарвард, Принстон, Массачусетский технологический университет. Но их заметно меньше, нежели в 1990-е.
SR: А по уровню подготовки как вы их оцениваете?
Е. Ш.: Уровень сильно упал по сравнению с тем временем, когда я сам учился, но в целом остается неплохим. Сравнивая со студентами из Китая и Индии, которых здесь много, могу сказать, что у российских — уровень не хуже, по крайней мере по фундаментальным дисциплинам.
SR: В Гарвардском университете вы сделали ряд открытий. Какие свои научные работы считаете самыми значимыми?
Е. Ш.: Еще в России я начал заниматься вопросом сворачивания белка. За период с 1987 года в России по примерно 1994 год уже в Гарварде мне удалось вместе с моими сотрудниками (у меня здесь тогда уже была своя лаборатория) более или менее решить эту проблему. По крайней мере на фундаментальном уровне мы теперь хорошо понимаем, как сворачиваются белки и какие физические процессы этому способствуют. Не я один, конечно, работал над этой проблемой, но мой вклад довольно значительный. Кроме того, мы создали интересную технологию компьютерного дизайна лекарств, она была запатентована Гарвардским университетом. Мы с коллегами организовали компанию Vita Pharmaceutical (она находится в Филадельфии), получили у университета лицензию и на основе этой технологии разработали несколько лекарств, которые скоро появятся на американском рынке.
SR: Лекарства против каких болезней?
Е. Ш.: Сейчас успешно прошла программа дизайна лекарств против гипертонии и диабета. Есть еще серьезная программа разработки лекарств от рака. Мы начинаем также новую работу и, видимо, продвинемся с успехом, против гепатита С. Кстати, в этом заключается особенность американской системы: фундаментальная наука, которой мы занимаемся в лаборатории, со временем используется для такой прикладной деятельности, как дизайн лекарств. То есть в университетах занимаются фундаментальной наукой, а выход в практику идет через организацию частных компаний. Так что если действительно с помощью нашей разработки можно будет что-то лечить, то это заметное достижение.
SR: А какие фундаментальные исследования вы сейчас проводите?
Е. Ш.: Сравнительно недавно я заинтересовался вопросами эволюции, происхождения жизни. А более конкретно — тем, как эволюционировали клетки, белки. Сейчас это занимает процентов восемьдесят моего времени. И есть некоторые успехи в этой области. В настоящее время появилась информация о геномах разных организмов, и теперь мы можем смотреть на все белки и все гены, так сказать, с птичьего полета. Я придумал такой термин — protein universe, или "белковая вселенная". Как астрономы смотрят на звезды, мы можем смотреть на белки, и каждая звездочка — это как отдельный белок. Как и в астрономии, можно увидеть, что эта "вселенная" расширяется по мере того, как в организмах появляются новые белки и новые свойства. Глядя на расширение этой вселенной, мы поняли, что исходно произошло событие, которое мы назвали Biological Big Bang — Большой Взрыв, как в процессе дивергентной эволюции возникли новые биологические свойства. И мы создали теорию, описывающую эту расширяющуюся вселенную белков, которая произошла из такого "большого взрыва". Недавно мы еще разработали теорию, которая устанавливает абсолютный предел на скорость молекулярной эволюции. Оказывается, эволюция не может происходить быстрее, чем шесть мутаций на организм за поколение. И этот предел устанавливает очень жесткие рамки, в которых ранние организмы могли развиваться. Кроме того, эта теория позволяет лучше понять фундаментальные аспекты иммунного ответа.
SR: Не жалеете, что в свое время уехали?
Е. Ш.: Нет.