Выставка история
В Одностолпной палате кремлевского Патриаршего дворца открылась выставка "Вера и власть. Эпоха Ивана Грозного". Экспозиция, собранная Музеями Кремля при участии Третьяковской галереи, Исторического музея, Русского музея и еще многих столичных и региональных собраний, посвящена искусству и государственной идеологии времен первого русского царя. Рассказывает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Выставки Музеев Кремля про самые разнообразные лики власти говорят вообще-то довольно часто — но настолько звенящей и мощной темы в них не возникало по крайней мере давно. Здесь не просто власть, а мучительная квинтэссенция русских представлений о власти, о том, чем она страшна и чем величественна; полярные и по сей день оценки от акафистов до проклятий, предельная сакрализация персоны правителя и столь же предельная степень личного зверства — такого в отечественной истории все-таки мало. Образ Грозного (ставший частью массового сознания едва ли не в большей степени, чем представления о прочих монархах, за вычетом Петра I разве что) как будто специально существует, чтобы всем желающим демонстрировать: человек и вообще, как известно, широк, русский человек широк в особенности, ну а русскому царю, сообразно экстраординарности полномочий, и широта отпущена ни с чем не сопоставимая.
Впрочем, к самой выставке это все же относится слабо. Войдя в первое из двух пространств, выделенных в Одностолпной палате, некоторое время ощущаешь разлитое в диспозиции торжественно-государственное настроение; недаром посреди стоит в отдельной витрине "шапка царства Казанского", которая в Оружейной палате вместе с прочими венцами смотрится не так чтобы выразительно, а здесь выглядит исторической реликвией прямо-таки планетарного значения, вроде Грааля. Но это быстро проходит — ничего историософского, публицистического (в каком бы то ни было ключе), велеречиво-казенного на выставке не обнаруживается.
Это даже странно; право слово, вряд ли выставка выглядела бы иначе, если бы ее делали некие тихие и корректные европейские ученые мужи, для которых сакрализация царской власти в эпоху Иоанна IV и ее отражение в искусстве — только локальный искусствоведческий и культурологический сюжет, и ничего более, ничего. Хотя, разумеется, трудно вообразить, чтобы иноземным ученым мужам доверили экспонаты такого ранга, как драгоценная утварь и иконы из кремлевских музеев или знаменитая на весь свет новгородская икона "Премудрость созда себе дом" из ГТГ.
С другой стороны — а почему нет? Можно же заниматься исследованием, скажем, церемониальной музыки при дворе Филиппа II испанского, не вспоминая на каждой странице об аутодафе, или же изучением репрезентации королевской власти во французском искусстве времен последних Валуа, не поминая к месту и не к месту Варфоломеевскую ночь. Менее содержательным предмет от этого не становится.
Как выяснилось, с грозным царем то же самое — вернее, не с ним, а с культурной политикой его времени. Выставленным вещам и так есть что рассказать. Пожалуй, разве что витрина с оружием в этом смысле немногословна и вообще в контексте выставки выглядит не особенно обязательной. Редкостный образ из Исторического музея, где Василий III изображен лицом к лицу со своим небесным покровителем, вроде бы должен говорить о святости царского сана (царь изображен с нимбом), но интересен в большей степени как портрет. Панагии, кресты и реликварии призваны свидетельствовать о том же, о том, что священное царство должно аккумулировать и беречь разнообразные святыни, — и свидетельствует себе, но удовольствие получаешь не от этого свидетельства, а от необычного изящества золотой скани, эмалевых орнаментов и камей с изображениями святых.
Патроном Ивана Грозного был Иоанн Предтеча, и это должно объяснять присутствие в экспозиции, например, большой иконы с поясным изображением этого святого из Рязанского кремля, однако тут опять же говорит за себя удивительное качество живописи, — так же и со списками чудотворных икон, выполненными по царскому повелению. Или же второй раздел, где представлены иконы с изображениями новопрославленных в грозненские времена святых и с резко новаторскими, подчас сложнейшими сюжетами; интереснее как раз последние, это редкая возможность вот так вот в полном объеме внимательно рассмотреть их — и "Четырехчастную икону" из Благовещенского собора с ее смелыми на грани фола богословскими аллегориями, и ту же новгородскую "Премудрость", и грандиозное "Распятие в деяниях" из Успенского собора. Богословская ученость, цезарепапизм, масштабное развертывание всех выводов из идеи Третьего Рима — все эти черты грозненской культурной политики, несмотря на скромные объемы выставки, проиллюстрированы эффектно и дельно, и все же выставка призывает не обобщать, а действовать обратным образом: от всякого общего постулата уходить к красивым и самостоятельно ценным художественным частностям.