Нержавеющий «Броненосец»

Сто лет назад состоялась премьера фильма Сергея Эйзенштейна «Броненосец "Потемкин"». О том, как на протяжении десятилетий менялась оптика восприятия легендарной киноленты, рассказывает Андрей Плахов.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Скорее всего, живых свидетелей съемок «Броненосца» уже не осталось. Одного из последних я встретил десять лет назад в далеком Рио-де-Жанейро, ему тогда было 99. Борис Соломонович Шнайдерман, ровесник Октябрьской революции, вырос в Одессе, уехал с родителями в Бразилию и стал там главным переводчиком русской литературной классики. Однажды вместе с другими мальчишками восьмилетний Борис пошел поиграть на Потемкинской лестнице, а там шла киносъемка: по лестнице спускались элегантные дамы, потом появились вооруженные повстанцы, среди толпы — детская коляска... Всем происходящим командовал какой-то человек с буйной шевелюрой: то был Эйзенштейн.

Первоначально планировалось, что в фильме будут отображены события всего 1905 года в Москве, Петербурге, в Закавказье и на Дальнем Востоке; этому замыслу отвечал сценарий, написанный матерой коммунисткой Ниной Агаджановой. Эйзенштейн начал со съемок в Ленинграде, но помешали туманы, к тому же поджимали сроки сдачи фильма, и тогда режиссер принял решение ограничиться лишь одним из эпизодов сценария — восстанием на «Потемкине». И перенес съемки в Одессу. Это оказалось гениальным ходом: получилась емкая, сжатая полнометражная метафора революции.

«Броненосец "Потёмкин"» впервые показали в декабре 1925 года на торжественном заседании, посвященном юбилею революции 1905 года. Это был первый случай демонстрации фильма в Большом театре: ведь в то время кино еще не считали за искусство, и вокруг этой затеи было много скепсиса.

Когда наступил день премьеры, Эйзенштейн с помощниками еще монтировали фильм. Оператор Эдуард Тиссэ уехал с готовыми частями в Большой театр и вынужден был начать показ. Григорий Александров, едва «доклеив» последнюю часть, повез ее, но его мотоцикл сломался, и ему пришлось бежать до театра пешком. Когда он взлетел по лестнице к кинобудке, услышал гром аплодисментов. В это время на экране появился поднимающийся на мачту «Потемкина» красный флаг. На самом деле снимали белый, а потом на 108 кадрах вручную красили его красными чернилами.

Это было начало триумфальной судьбы фильма. Ее участниками стали даже Мэри Пикфорд и Дуглас Фэрбенкс: оба летом 1926 года приехали в Советский Союз, чтобы заманить Эйзенштейна в Голливуд. Ровно через месяц после московской премьеры показ «Потемкина» состоялся в Берлине. Картина вызвала огромный энтузиазм публики и неодобрение властей. На премьере был король Швеции Густав V. В советской прессе ликовали: «В Берлине на просмотре "Потемкина" присутствовал шведский король и так хлопал — чуть себе руки не отбил». Следующей после Берлина остановкой на маршруте славы стал Лондон. Фильм тут же запретили, но показывали на подпольных собраниях Компартии — смотреть его приезжали даже из Франции. Впрочем, скоро он добрался и до Парижа, тоже произведя сенсацию. Большевики рассматривали картину Эйзенштейна как орудие пропаганды, делая упор прежде всего на зарубежный резонанс.

Три десятилетия спустя «Броненосец "Потемкин"» уже был абсолютной классикой. В 1958-м на Международной выставке в Брюсселе его признали лучшим фильмом всех времен и народов.

Знаменитые режиссеры — от Терри Гиллиама до Романа Полански — цитировали и даже пародировали хрестоматийные сцены на одесской лестнице. В СССР картину, конечно, канонизировали и выхолостили, сделав придатком идеологии и вызвав тем самым реакцию отторжения.

Когда я учился во ВГИКе, студенты хотели смотреть фильмы Антониони, Годара, Копполы, а вместо этого их заставляли бесконечно изучать творчество певцов революции — Эйзенштейна, Пудовкина и Довженко. Эту троицу тогда многие просто возненавидели вместе с ее фильмом-флагманом, который пренебрежительно называли «Бронетемкин "Поносец"». И только наиболее прозорливые из киноведов, такие как Наум Клейман, занялись серьезным изучением Эйзенштейна и его шедевра.

А там было чем заняться. Тут и важнейшие открытия в области киноязыка — «монтаж аттракционов», или «интеллектуальный монтаж». И мощные параллели с кубизмом, конструктивизмом, сюрреализмом. И преодоление специфики немого кино: как говорил сам Эйзенштейн, «рожденное музыкой изображение неминуемо стремится звучать». Эмоциональные пики: катящаяся с лестницы коляска с ребенком, сапоги наступающих солдат, разбитое пенсне врача — все это создает колоссальное напряжение.

Самым важным оказалось умение отделить пропагандистские задачи от того этического импульса, который руководил режиссером в его работе.

Как ни пытались идеологи присвоить знаменитый фильм, представив его «школой революции», то есть революционного насилия, универсальное воздействие картины на зрителей разных стран и культур объясняется совсем другим.

По словам Клеймана, это прежде всего фильм о человеческом достоинстве, о братстве людей.

Каждый раз, когда я бывал на публичных показах «Броненосца», убеждался в его непреходящей магии. Энергия массовых сцен переходила в зал, заражала зрительский коллектив. Один такой показ в 2012 году происходил прямо на Потемкинской лестнице во время Одесского кинофестиваля в присутствии звезд мирового кино. Там же шли другие классические фильмы: Клаудия Кардинале представляла «Восемь с половиной» Феллини, Джеральдина Чаплин — «Огни большого города» своего великого отца. А когда смотрели Эйзенштейна, звезды сидели на ступенях лестницы, и аутентичность этого места окрашивала событие особенно сильной эмоцией.

А в этом году я представлял юбилейный показ «Броненосца» в Финляндии, в лапландском городке Соданкюля. На плакате проходящего там кинофестиваля был изображен Матрос из «Потемкина» рядом с Одри Хепберн и Джеймсом Дином — иконами мирового кино. Публика всех возрастов стояла в очереди, зал был полон, ни одного свободного кресла. Зрители увидели в «Потемкине» нечто большее, чем революционную пропаганду или даже блистательный формальный эксперимент. Увидели воплощенную кинематографическими средствами мечту о мире без насилия и унижения.

Андрей Плахов