Гастроли театр
На фестивале NET в Театре наций показал свой спектакль Дуда Пайва — бразильский танцор, живущий в Голландии, соединяющий современный танец с кукольным театром. В том, что он виртуозно владеет и тем и другим, убедилась АЛЛА Ъ-ШЕНДЕРОВА.
Отправляясь на спектакль Дуды Пайвы, стоит запастись мелочью. Над практически пустой сценой, в углу, висит картонная табличка: "Деньги для потерянных детей". Герой Пайвы — косматый бомж, живописно обмотанный красным пледом, появляется из груды сухих листьев, прикладывается к бутылке с пивом и начинает позвякивать перед зрителями жестяной баночкой, повторяя: "What I need is money". Он просит деньги для "потерянных детей, которые не видят будущего", а после, сунув одну монету в рот, напоминает: когда родители хоронят своих детей, за щеку обязательно надо положить монету, иначе Харон не перевезет душу на другой берег Стикса.
Вообразив себя Хароном, бродяга внушает зрителям, что ангел вон с той надгробной плиты сейчас оживет и поблагодарит за пожертвования. Скульптурка ангела, уронившего голову на колени, и впрямь как будто подрагивает, когда бродяга кружит вокруг нее, выделывая свои пьяные па. Истомив публику ожиданием, ангел поднимает голову — зал замирает от капризного, требовательного и страдающего личика. Тельце из крашеного поролона точно повторяет гипсовую фигурку (даже одна рука отбита, как у античной статуи), и в то же время каждое движение, каждый поворот головы поразительно напоминает неверные движения ребенка. "Меня зовут Грегори, можно просто Грег. Я ваш ангел-хранитель",— гнусавит ангел, а недобрые зеленые глаза шарят по залу.
Прием вроде бы никак не замаскирован: ангел, неодобрительно покачивая головой, жалуется, что зрители дали мало денег, что у него отбита рука и нужна операция, а сидящий подле него бомж-Пайва открывает рот, сперва попискивая за Грегори, а потом уже бася от своего имени. Однако сидящим в двух шагах зрителям кажется, что кукла живет сама по себе. А то, наоборот, представляется, что это ангел повелевает бродягой, заставляя его говорить, целоваться и кружиться по сцене в какой-то замысловатой тарантелле.
Характер у этого ангелочка, украшающего детское надгробие (когда он покидает постамент, становится видна надпись: "Грег. 00-04"), отнюдь не ангельский. Он склочно выговаривает бродяге, что от того плохо пахнет, повторяя это до тех пор, пока тот не станет его душить. Тельце конвульсирует, горло хрипит. "Но ведь ты уже делал так раньше?!" — уточняет ангел, едва оправившись. И снова глядит в зал, как бы призывая собравшихся в свидетели. Когда же ангелу удается одолеть бродягу, он, оседлав его, душит вампирскими поцелуями, бросает тело из стороны в сторону, оборачиваясь бесенком (или черным подсознанием пьяницы, вообразившего себе всю историю?..).
Можно много рассказывать о потрясающей пластике движений куклы и кукловода, о неярком, таинственном свете, окутывающем сцену, главная деталь оформления которой — груды пожухших листьев. О странных вопросах, которыми малыш донимает взрослого ("Есть ли у неба телефон?", "Бесплатно ли небо?", "Вернут ли мне там мои крылья?"). О жутковатом финале, когда ангел с жадно открытым ртом вновь набрасывается на человека и целует до тех пор, пока обессиленный бродяга не выронит из-за щеки припасенную там монету. Однако в памяти остается другая, куда более житейская сцена: бродяга просит одну из зрительниц сфотографироваться с ними на память. Очутившись у нее на руках, ангел тут же теряет всю свою инфернальность, жмется к ней, называет мамой и не хочет отпускать. Потерянные и падшие нуждаются не только в монетах.