Культура

16.12.2025, 09:29

«То, что было смешным, стало опасным»

Константин Райкин о «Сатириконе», актерском ремесле и переменах в театральном мире

В декабре у Константина Райкина вышла книга «Школа удивления. Дневник ученика». Художественный руководитель театра «Сатирикон», актер, режиссер, педагог, учредитель и ректор «Высшей школы сценических искусств» рассказал Ольге Сичкарь и Михаилу Лукину о самом важном в его жизни — своих театре и школе, а также о том, почему решил выступить еще и в роли писателя.

«Боюсь покоя и стабилизации»

— Как бы вы сами определили жанр собственной книги?

— Это размышления практикующего работника театра. По образованию я актер, при этом преподаю всю жизнь, ставлю — уже сделал что-то около 45 спектаклей, а еще я художественный руководитель театра. Конечно, какая-то мемуарная составляющая в этой книге есть — мои детские и юношеские впечатления, но они там для того, чтобы сделать определенные, в том числе и профессиональные, выводы. На обложке написано: «Школа удивления. Дневник ученика». Ученичество — важная составляющая моей жизни и моей личности.

— Книга вам была нужна, чтобы что-то сформулировать для себя или для людей?

— Конечно, я ее написал и для себя тоже, но в первую очередь для того, чтобы поделиться с другими своими ощущениями от жизни, а свою жизнь я воспринимаю исключительно через профессию. Кто-то лелеет свою непохожесть, а я, наоборот, рассчитываю на свое сходство с другими. И, в общем, на этом основано театральное искусство. При всей разности люди очень похожи между собой. Только все устроено так, что они на уровне житейских температур различны, более того, конфликтны друг с другом, кусаются и лаются. А вот на уровне высоких вдохновений, которые им дает сильный театральный спектакль, они становятся очень близки друг к другу. Их совершенно не смущает, что, смотря на сцену, все — тысяча человек! — в какой-то момент поворачивают голову в одну, а потом в другую сторону. Это прекрасное, божественное родство.

Поэтому я и рассчитываю на то, что эта книжка может если и не помочь, то поддержать кого-то. Я достаточно откровенно какие-то вещи пишу, я бы даже сказал, бесстыдно.

Сама актерская профессия — бескожная, исповедническая, она связана с понятиями бесстыдства и стыда одновременно...

Пройдя школу преодоления своих комплексов (или проходя, потому что до конца я от них не избавился) и потом делясь этим, думаю, я кого-то поддержу. Я же преподаю и знаю, сколь тяжела эта дорога и как важно быть совершенно откровенным, чтобы кому-нибудь стало легче этот путь проходить.

— Вы сказали, ваша книга исповедальная. Пытаетесь ли вы в ней, о чем-то рассказав, проговорив, избавиться от этого?

— Конечно, я пытаюсь избавиться от всего, что меня мучает. Человеку здоровому — а я себя считаю психологически здоровым человеком — свойственно стараться избавиться от мук и страданий. Хотя каким-то боком я эти «страдания» в себе люблю, потому что благодаря им я актерской профессией и занимаюсь. Боюсь покоя и стабилизации.

Ведь занятие искусством, творчеством — вещь довольно странная. С биологической точки зрения в нем есть неправильность. Это намеренная переизбыточная трата энергии. Что делают творческие люди? Им что, мало собственной жизни, мало своих проблем, что они мучаются еще и над проблемами придуманными?

— Как вы лично восполняете ту энергию, которую тратите в театре?

— Никак, она сама восполняется. Тайных рецептов у меня нет. Я просто очень люблю то, чем занимаюсь. Я, допустим, играю физически тяжелый спектакль, устаю... Но после я переключаю программу, занимаюсь, скажем, со студентами. Вот и все, что нужно. Мне хватает короткого сна. Выходных у меня никогда в жизни не было. Отпуск бывает. Когда у меня выходной в театре, я преподаю. То есть я все время что-то делаю.

— А в отпуске вы тоже занимаетесь чем-то связанным с театром?

— Ничем не занимаюсь, превращаюсь в лужу... Разговариваю как-то странно, замедленно.

«Я убежден, что в каждом трудоголике живет ленивая скотина»

— На первом курсе всех российских журфаков год за годом рассказывают легенду, как к вам пришла молодая журналистка и начала беседу со слов: «Константин, простите, как ваше отчество?»

— Да, такое было много раз! Причем дальше я якобы ответил: «Вон отсюда!» Ничего подобного не было, наоборот, мне такие вещи как раз симпатичны. А раньше такое и вовсе было для меня драгоценно: это означало, что меня воспринимают отдельно от моего папы. За это уже огромное спасибо. Большая часть взрослого населения ведь и сейчас говорит: «Ой, вы сын Райкина?» Они думают, что радость мне доставляют. Так я и умру «сыном Райкина»…

Главное из интервью Константина Райкина: о «Сатириконе», зрителях и новой книге

— Как вам кажется, будут ли знать и помнить вашего отца следующие поколения?

— Мне кажется, да. Давайте я для объективности буду говорить не только про папу, а про артистов вообще. Есть такие гениально сыгранные роли, такие артисты, которые останутся на все времена. Скажем, Чарли Чаплин. Я своим студентам обязательно показываю его работы и всегда комментирую. Отсутствие цвета и речи в кадре для нынешних студентов — барьер труднопреодолимый. Они привыкли к клипам, мельканию, и вдруг — неподвижный кадр, нет звука, какие-то титры. Но когда я им говорю: «Посмотрите, как он это играет! Смотрите, какая живая оценка», они понимают. Или Смоктуновский со своей странной оторванностью, какой-то отрешенностью... Я, еще будучи учеником девятого класса, видел в БДТ спектакль «Идиот» Товстоногова. Там был такой букет артистов, что о-го-го! Но Смоктуновский, конечно, парил над всем происходящим на сцене. Это было невероятно ново, магнетически странно, с такой степенью живости тогда не играли... Он играл так, что ты не понимал: так надо или это накладка? Колоссальная внутренняя свобода, без которой талантливому человеку трудно обойтись.

— Возможен ли театр без диктатуры худрука, режиссера?

— Нет, невозможен.

— Как же тогда быть со свободой? Как найти баланс?

— Баланс должен быть замешан на любви, хотя одной любовью тоже не сделаешь ничего. Театр — коллективное искусство. Даже самым талантливым и трудолюбивым людям театра часто нужны внешние силы, чтобы заставить себя работать. Я убежден, что в каждом трудоголике живет ленивая скотина, которая говорит: «Все в порядке, успокойся». В театре этой внешней силой является худрук или режиссер. Без его диктатуры ничего не построить даже при очень хороших отношениях с труппой. Сначала ты с актерами вместе обсуждаешь, как это лучше сделать, но дальше сам принимаешь окончательное решение, и все подчиняются. Должны быть баланс и ощущение демократии, но это немножко ложь, и она должна быть ловко устроена: тебя любят, тебя боятся, боятся быть наказанными, обруганными. Но все-таки уважение и любовь в этих отношениях превалируют.

— Доверяете ли вы при этом чужому таланту?

— Конечно! Я хорошо вижу, когда человек умеет то, чего я не умею. Я, к сожалению, на свой счет трезвее, может быть, чем нужно. Это же нормально — радоваться за других, тем более если это твой ученик. А весь театр почти — мои ученики, которые иногда и играют, и работают с режиссерами мобильнее, чем я, гибче. Я медленно работаю, и у меня сложные отношения с текстами — их в голове целая библиотека, но я долго их учу и присваиваю. Потому что актерская память — это когда твой рот знает текст без тебя. Если ты вспоминаешь слова, это не актерская память. Слово должно само выскакивать.

Мои ученики держат меня в черном теле: они знают меня наизусть, во всяком случае, они так думают. А это, конечно, держит меня в возбужденном раздражении. Я сам себя не знаю, а они думают, сволочи такие, что они меня знают! «Константин Аркадьевич, ой, не надо показывать, я уже знаю все, что вы сейчас покажете!»

Конечно, меня это раздражает. Но это хорошее раздражение, оно меня держит в тонусе. Потому что они бывают иногда правы. Предлагают что-то неожиданное. Они люди талантливые, многие из них склонны к педагогике, к режиссуре. Они хорошо мной обучены. Иногда мне приходится убеждать их, что все-таки прав я, а иногда я сам признаю, что они правы.

— То есть диктатура диктатурой, но коллективному творчеству есть место?

— Да, просто последнее слово остается за тобой.

Режиссер — командир, а артист любого уровня, любой степени титулованности и мастерства все равно подчиненный. Если артист вровень с режиссером — это неправильно.

Вот Юра Бутусов, например, менял все бесконечно, его спектакль был подвижным организмом до сотого, до стопятидесятого показа. Он обожал накладки и специально их придумывал. Поменяет музыку или свет и не скажет ничего артисту. «А, как вы заиграли!» Я ему отвечаю: «Да ничего мы, Юра, не заиграли. Мы просто растерялись и перестали играть…» У нас была бесконечная полемика. Но последнее слово оставалось за ним как за режиссером. Юра был гениальным человеком, которого я безумно любил и люблю, и он ко мне очень хорошо относился.

«Десять лет мы находимся в состоянии бездомности»

— В середине ноября «Сатирикон» показал в Ереване восстановленную «Чайку» Бутусова. С огромным успехом. А можно ли в принципе что-то в театре восстановить и зафиксировать? Театр — это же такая текучая вещь.

— Текучая в условном все-таки смысле. Спектакль вполне может сохранять мощь и живость многие годы. Та же «Чайка» появилась 15 лет назад, много лет шла на сцене.

— В Москве планируете ее показать?

— Да, обязательно.

— А когда?

— Мы должны найти место, где это играть. А это непросто... И нужно время, чтобы нам туда переместиться, срепетировать. Но играть будем обязательно: мы заново сделали декорации, костюмы, сложнейший реквизит. Проделали огромную работу, восстановили спектакль, как-то справились с отсутствием Юры, что было самым трудным, потому что Юра придавал этому спектаклю нерв, был его смысловым стержнем. Не буду пока рассказывать, но мы придумали ход, который заполняет в спектакле его отсутствие и даже, мне кажется, придает важный дополнительный смысл всему происходящему.

— А «Планета КВН», площадка, где сейчас «Сатирикон» играет свои спектакли, не подходит?

— «Планета КВН» занята другими спектаклями, чужими и нашими. Нельзя же сказать: «Вместо того спектакля пройдет этот». Так же как и еще одна площадка — Дворец на Яузе — заполнена и нами, и не только нами. Значит, надо это расписание как-то раздвинуть. Это целое дело.

— Как вы могли бы обозначить сегодняшний этап развития театра и вашей школы?

— Это мне трудно сделать. Для этого надо отстраниться, а я все время внутри нахожусь. И отстраняться мне не хочется — мне кажется, я еще нужен, чувствую в себе силы быть внутри. И потом, прежде чем отстраниться, я должен найти, с кем «поженить» мое детище. Мне же не все равно! А найти худрука для театра — это совсем не то что найти режиссера, все гораздо сложнее.

— Этот поиск идет сейчас?

— Конечно, я все время про это думаю. Моему папе в этом смысле со мной повезло (смеется).

— Есть ли что-то, что, по-вашему, является главным препятствием для развития «Сатирикона»?

— Препятствие — это отсутствие дома. Это серьезное разрушительное обстоятельство, которое мешает нам жить. Десять лет мы находимся в состоянии бездомности. Мы почти тридцать лет жили в своем здании, получается, мы ехали на лайнере, и вдруг он по техническим причинам всех сбросил на плоты и шлюпки. И вот мы уже десять лет на них болтаемся, при этом выпускаем спектакли, продолжаем быть репертуарным театром со всеми вытекающими обстоятельствами… Понятно, что театр — это прежде всего команда. Но сколько можно нас на прочность проверять?

— Сколько у вас в команде сейчас человек?

— Около двухсот. А было когда-то четыреста… При этом у нас все свое: пошивочный, столярный, слесарный цеха, звукоцех, светоцех, гримеры, бутафоры, реквизиторы и так далее.

— Получается, главное препятствие — это хозяйственно-бытовые, а не творческие проблемы?

— Да, но то и другое взаимосвязано. Другой театр уже развалился бы. Мы все-таки очень сплоченная, тесная команда. И очень трудолюбивый коллектив. Мы большая семья, объединены историей общих проблем и успехов. Мы ухитряемся дни рождения отмечать вместе, хотя нам негде собираться. Но какие-то разобщающие нас процессы, я чувствую, уже идут. Мы стали друг друга реже видеть, редко играем спектакли и зависим от чужих расписаний.

Раньше у меня много лет была такая система: идет по семь названий на большой сцене каждую неделю. Одно название — четыре раза в месяц. Это нужное количество, чтобы спектакль был все время в форме, в мышцах, в нервах. А когда спектакль идет один раз в полтора месяца, он забывается, мы его вынуждены каждый раз репетировать. А если у спектакля два состава? Значит, один состав играет его раз в три месяца. Вот если бы мой папа про это узнал! Он же выпускал один спектакль и играл его весь год по 20 раз за месяц, понимаете? И играл всю жизнь, до последних дней.

Есть такая история на этот счет. Встретились как-то за границей Барышников и Нуреев. У Барышникова были проблемы с ахилловыми сухожилиями, и он пожаловался Нурееву. Тот говорит: «А ты сколько танцуешь в месяц?» Барышников отвечает: «Я солист, поэтому танцую шесть-семь раз в месяц». Нуреев: «Вот в этом и причина! А я танцую 31 раз в месяц. И у меня никаких проблем». Понимаете?

Актер должен играть часто! В отсутствие постоянного театрального дома я вижу, как творческие интересы моих артистов перемещаются, они чаще работают в других театрах. Но инструмент, на котором играют многие, не может быть чутко, тонко отлажен. В другом коллективе — другой устав, это другой монастырь. Правда, в этом смысле наша театральная школа очень помогает держать всех вместе. Она не только поставщик кадров для театра, но и место нашего постоянного соединения. Многие актеры «Сатирикона», мои ученики, которые сами эту школу окончили, теперь в ней и преподают, и спектакли ставят.

— Жалеете, что затеяли реконструкцию здания «Сатирикона»?

— Конечно, жалею. Если бы я знал, куда это все заведет! Ведь задумывалось это все, как ремонт года на полтора-два.

Неудобства, которые мы в старом здании испытывали, так как это бывший кинотеатр, ерунда по сравнению с проблемами, с которыми мы в итоге столкнулись.

— И какие перспективы?

— Боюсь сглазить, но сейчас появились подвижки. Это история тяжбы, которая возникла, потому что реконструкция театра не государственное и не городское, а инвестиционное строительство. Вообще, все это не моя сфера, но, как бы то ни было, в результате мы не можем вернуться домой. И я считаю, что было бы неплохо, если бы те, кто у нас занимается культурой, немного больше приняли бы в этом участия.

— Мы говорили об актерах, о театре, а зрители изменились за последнее время?

— Конечно. Прежде всего зритель меняется в связи с внешними обстоятельствами. Театр — это же сиюминутное искусство. Реакции зрителей зависят от очень многих внешних причин. Например, самый явный показатель — это просто закон,— когда что-то в спектакле вдруг перестает быть смешным. Публика может улыбаться и думать, что это смешно. Но вслух они смеяться не станут. Потому что то, что раньше было смешным, теперь стало опасным... В тех местах, которые теперь стали казаться острыми, отражающими конкретную ситуацию, раньше был громкий смех, а теперь ничего. Страх вытесняет смех... Но зато все чаще у нас возникает чувство, что мы со зрителями в сговоре. Сейчас для нас стало обязательным на поклонах залу аплодировать, раньше такого не было. Так мы благодарим зрителей за понимание...