Выставка живопись
В галерее Ильдара Галеева открылась выставка Николая Тырсы (1887-1942), приуроченная к 120-летнему юбилею одного из лидеров ленинградского "тихого искусства" — того, что избежало крайностей авангарда и соблазнов официоза. Графику и живопись Тырсы привезли из частных собраний, главным образом из коллекции дочерей художника. Чистым искусством любовалась АННА Ъ-ТОЛСТОВА.
Николай Тырса был сам по себе. Ни к левым, ни к правым не принадлежал, несмотря на то, что после революции оказался в числе самых деятельных функционеров ИЗО Наркомпроса, реорганизовывал училище барона Штиглица в петроградский ВХУТЕМАС, где преподавал и даже был поначалу его комиссаром — без револьвера, в крахмальном воротничке и пенсне. А еще он стал одним из реформаторов советской тиражной графики.
Вместе с Георгием Верейским создал Экспериментальную литографскую мастерскую при ЛОСХе — ленинградская школа эстампа вся оттуда. Литографией, по словам дочери художника Марии Николаевны, занимался с научной серьезностью, обложившись книжками по физике и химии, потому что считал, что это — искусство будущего, так как сможет проникать в быт людей любого достатка. Идея воспитывать в массах хороший вкус занимала его давно: в "изонаркомпросовскую" эпоху он предлагал на время, как книги из библиотек, выдавать трудящимся картины из музеев.
Впрочем, хороший вкус лучше всего воспитывать с детства, что прекрасно понимали в "Детгизе", душой которого был Николай Тырса. Обложки "Ежа", иллюстрации к "Республике ШКИД", к книгам Бориса Житкова, Самуила Маршака, Виталия Бианки — эта классика жанра на выставке есть. Мария Николаевна вспоминает, как отец, повсюду ходивший с блокнотом, таскал их (у Тырсы было три дочери) в зоопарк, где с натуры рисовал своих львов, слонов и страусов, и на редколлегии к Маршаку в Дом книги на Невском, где всю честную компанию очень нервировал Даниил Хармс, вылезавший в окно и разгуливавший — в котелке и с тросточкой — по карнизу последнего этажа зингеровского здания.
После разгромной статьи "О художниках-пачкунах" в "Правде" весной 19З6 года, посвященной Владимиру Лебедеву и прочим детгизовцам, Тырса, к "пачкунам" не причисленный, с поразительным мужеством выступил в ЛОСХе в защиту своих друзей и их метода — видимо, хорошо рисовать для детей можно только чистыми руками. Стенограмма этого выступления, равно как и множество других новых материалов о художнике, опубликована в каталоге выставки, представляющей "неизвестного Тырсу".
В разделе графики, кроме детгизовских иллюстраций, скульптурно прорисованных углем неоклассических обнаженных 1910-х годов, "металло-бронзовыми стилем" которых так восхищался критик-авангардист Николай Пунин, есть множество раритетов. Например, ранние виды Летнего сада — в духе Мстислава Добужинского, у которого Тырса недолго учился, и военные зарисовки — в 1916-м художник служил в "броневом дивизионе". Или промграфика 1920-х, конструктивистские эскизы чернильниц и пепельниц, кажущиеся на фоне всего остального тырсовского творчества случайным стилистическим экспериментом. Свидетельствующим, что комиссарски радикальный авангард, в эпицентр которого Тырса попал, будучи добрым знакомым Николая Пунина и Владимира Татлина (выставлен его уморительно точный портретик), а также завсегдатаем легендарной "Квартиры #5", где все вышеперечисленные товарищи замышляли мировую художественную революцию, был ему попросту не интересен.
Он был ни за красных, ни за белых, а за зеленых импрессионистических французов, что совершенно очевидно по разделу живописи, которой сохранилось совсем немного, да и выставляется она редко. Это летнее, солнечное искусство: натюрморты с фирменным вкраплением синевы васильков в желтизну маргариток и ромашек, зелень дачных пейзажей с сезаннистской огранкой формы и плетенкой мазков. И, конечно, натурщицы — родные сестры матиссовых одалисок. Это сугубо живописное цветение плоти, которую не распирает ни от авангардистского нахальства — дескать, и мы парижан не хуже, ни от советского телесно-титанического пафоса.
Маслом Тырса начал писать очень поздно — с середины 1930-х, но к такой свободной "французистой" манере подбирался всю жизнь. Начиная с 1910-х годов, когда ездил в Ярославль и Ферапонтово — копировать древнерусские фрески. Эти ранние акварельки по Дионисию и ярославским богомазам отзываются в его поздних картинах — так и проступают откровенно фресковые куски, где пигмент втерт в сухой, как штукатурка, холст. Просто борцы с "художниками-пачкунами" не присматривались как следует к тырсовским детским книжкам, где гонящиеся за страусом буденовцы — те же святые всадники Борис и Глеб, только пустившиеся галопом. От иконы к французам и обратно шли многие "тихие" мастера, взять хоть Татьяну Маврину, местами очень близкую Николаю Тырсе. Там, где официальная эстетика видела чуждую идеологию, они видели чистое искусство. И всю жизнь были ему верны, доказав, что кроме авангарда и официоза есть и третий путь, идти по которому можно в пенсне и крахмальных воротничках — без ложек в петлицах, без орденских планок.