«Первый раз я тонул по-настоящему в фонтане Александровского сада»

15 декабря в кинотеатре «Аврора» представят кинофильм Юлии Бобковой «Анатолий Белкин. Высокая вода». Основой для документальной ленты стала подготовка к выставке «Карпаччо, высокая вода», прошедшей в Эрмитаже два года назад. Тогда Белкину — художнику, издателю, культуртрегеру — исполнялось 70 лет. И хотя Анатолий Павлович — естественно, главный герой фильма, есть и второй главный: город, Петербург.

— Насколько для вас будет волнительна эта премьера?

— Я должен открыть секрет: премьера состоялась на закрытии моей выставки в AZ Museum в Москве, поэтому кино я видел. Но здесь полгорода собирается прийти, конечно, волнительно.

— Почему так поздно показ, в 21:30?

— Изначально показывать должны были в 19:30, но дали маленький зал. А собирается, судя по всему, очень много народу. Поэтому пришлось организовывать большой зал на 400 мест, а он был свободен лишь с этого времени, насколько мне известно. Этим не я занимаюсь, ничего не организовываю — я устал все организовывать.

— Будут ли в списке приглашенных Лев Яковлевич Лурье и Александр Давидович Боровский?

— Лева да, конечно, я позвонил семье Лурье, это в общем, наша давняя семейная связь. И конечно, куда же без Сашки, и отдел (отдел новейших течений Государственного Русского музея.— «Ъ Северо-Запад») придет его. Конечно, придут.

— Для многих ваша троица — это символ Петербурга.

— Спасибо. В общем, символы обещали прибыть.

— Это же первый фильм про вас?

— Нет, это не первый. Было несколько фильмов про меня, но это такой, мне кажется, наиболее серьезный. Был фильм еще в советское время: немецкое телевидение совместно с французским Arte снимало про пятерых ленинградских художников-нонконформистов. Потом был фильм, который назывался «Австралийский кролик», по «Культуре», тоже про меня, потом еще что-то было. Однажды Министерство культуры по ошибке выделило деньги на фильм про художника Белкина почему-то, очень странно. И они лежали-лежали… Пока молодые ребята не сняли фильм «Только отсюда», премьера была на Крюковом канале, на «Лендоке».

— А это была чья идея? И как снимался этот фильм?

— Это целиком идея продюсера Натальи Владимировны Опалевой. Она захотела это сделать, видимо, подумав, что мне уже много лет, и пора уже все мои глупости записать. Появилась девочка — Юлия Бобкова, режиссер, которая пришла, и мы с ней начали говорить. Единственное, что я про нее знал,— что она сняла очень хороший фильм про композитора Олега Каравайчука, просто замечательный. Меня поразило, как она покопалась в моей биографии и узнала про меня такое, чего даже близкие друзья не знали. И со всем этим пришла. Я понял, что Юлия — серьезная девушка, от нее так просто не отвязаться. И мы начали работать. Но вообще-то я ничего не делал, все делала она.

— Чего о вас не знали близкие друзья? Можете поделиться эпизодом?

— Этого я сейчас не могу сделать, потому что уже забыл. Но она знала обо мне истории из детства: что-то где-то прочитала, переворошила огромное количество фотографий, доступных и малодоступных. Удивительно! Единственное, я помню момент съемки: они ко мне прицепили маленький микрофон, и я о нем забыл. И потом, когда съемочная группа меня третий раз заставила с собачками переходить улицу под дождем, я ужасно выругался, совершенно не помня, что они все слышат и пишут. Жена Ира сказала: «Ты что, с ума сошел вообще? Люди работают». Я говорю: «Ну у меня нет сил уже, Ир, ну совершенно!» Она говорит: «Как ты им в глаза будешь смотреть?» Они подошли ко мне и так смеялись! Это искреннее кино получилось.

— Вам не было тяжело вспоминать? Или у вас все воспоминания в основном светлые?

— Ну как светлые?.. Человеческая жизнь она же такая... Когда говоришь о том времени, когда тебе было 20 лет, 25 лет, 30 лет, конечно, сейчас уже кажется, что все это было весело, замечательно, ярко, интересно. Хотя там идет речь о сером Ленинграде последнего периода брежневского упадка. Тем не менее мы были молоды и занимались любимым делом, поэтому вспоминать это приятно. Как и всем старикам приятно вспоминать свою юность.

— Я тоже знаю одно воспоминание из вашего детства, про пиво за 11 копеек.

— Это когда меня няня пивом поила?

— Да.

— Няня меня обожала. Да, это правда, это было. Но этого нечего стыдиться, я думаю, что такой няней можно только гордиться. Она поила меня подогретым пивом на прогулках в Александровском саду. Мы жили на Красной улице, нынешней Галерной, и гуляли вокруг Медного всадника. А ларек стоял на месте сегодняшней детской площадки: няня брала кружку себе и кружечку мне, я возвращался с прогулки румяный и хорошо спал.

Медный — это же всадник моего детства. И первый раз я тонул по-настоящему именно там: мне купили пластмассовый кораблик с парусом, я его запускал в фонтане напротив Адмиралтейства. И он застрял там. Я, недолго думая,— мне было лет пять, там воды немного было, сантиметров 50,— полез за ним. А роста у меня было, наверное, 55 сантиметров. Так что, если бы не няня, я бы утонул, в хорошем месте, в центре города. Это тоже было, это я помню. Мне было очень жалко кораблик.

— Его достали в итоге?

— По-моему, достали. Какой-то дяденька, увидев, как я переживаю, плачу и готов пожертвовать собой, влез в фонтан и достал мне кораблик. Все закончилось хорошо.

— Это вошло в фильм?

— В «Высокой воде» много историй из детства, но главное не в этом: там очень хороший оператор. Мне кажется, весь фильм держится на прекрасной операторской работе.

— Вода для вас — абстрактный образ или нет?

— Нет, вода, конечно, не абстрактный образ. Мы живем в городе, который имеет такое странное очарование, потому что он, во-первых, находится у моря: у Маркизовой лужи, у Финского залива. Во-вторых, он невероятно красиво положен на реки, каналы, протоки, на Большую Неву. И, конечно, для нас, мальчиков и девочек, выросших в этом городе, когда наступает весна, и весь Питер стремится пересесть на кораблики,— это никакой не абстрактный символ, это часть жизни. Именно поэтому моя выставка «Карпаччо, высокая вода» в Эрмитаже связана с водой и с культурой — и венецианской, и итальянской, и нашей. Там важные вопросы задаются вообще-то: может ли наводнение уничтожить ту культуру, которой мы, в общем, дышим? В этом вопрос был, и в этом как раз message всей выставки. И, мне кажется, и фильма.

— Ваш ответ на этот вопрос с течением времени меняется, или он неизменен всегда?

— Еще слишком мало времени прошло. (Громко, заливисто смеется.) Я не знаю.

Вода очень важна. Я живу на набережной, из окон вижу воду, часть Михайловского замка наискосок. Вообще, почему так интересно проехать по каналам, под мостами? Ты видишь совсем другой город. Это твой город, но другой город. И ты понимаешь, насколько он фантастический.

— В фильме довольно много упоминаний о Венеции и о Нью-Йорке. Как думаете, вы там могли бы жить?

— Не скажу, что жил, но я долго был в Нью-Йорке, готовил свою первую большую персональную выставку за границей. Так получилось, что она была в галерее Нахамкина в Сохо. И Нью-Йорк на меня произвел невероятное впечатление, невероятное! Своей интенсивностью, своей талантливостью, своей концентрацией искусства. А Венеция… Я стою в череде очень-очень-очень многих деятелей культуры (и не только культуры), и российских, и иностранных, которые начиная с XVIII века делали все, чтобы иметь возможность хоть какое-то время провести в Венеции.

— При этом Бродский, умерший в Нью-Йорке и похороненный на Сан-Микеле, хотел бы прийти умирать на Васильевский остров, как минимум в стихах. Если бы у вас был выбор, куда бы хотели прийти вы?

— Я об этом не думал. Но точно знаю, где хотел бы находиться после этого события,— в Комарово, на кладбище. Там очень много моих друзей и знакомых.

— К слову, про друзей и знакомых. В 2012 году на выставке «Действующие лица» в Новом музее вы представляли альбом — сборник фотографий ваших коллег-художников, который сняли на «Лейку».

— Да-да. Вы представляете, я об этом тоже в фильме говорю. Беру эту книгу: 2012 год, казалось бы, не так много лет прошло,— половины нет. Я закладываю белые полоски, это ужас, их все больше и больше. И я подумал, как вовремя я взял в руки камеру вообще и прошелся по мастерским.

— Какие потери за эти годы для вас стали особенно болезненными?

— Не могу так говорить — «особенно болезненными», в этой книге есть люди, с которыми я 40 лет бок о бок работал. Там масса людей, близких и по цеху, и в жизни, и по профессии, и по соприкосновениям. Там люди, с которыми я 30, 35, 40 лет дружу, их уже нет. Конечно, это безумные потери, невосполнимые. Но у меня уже возраст такой, что этого будет все больше и больше, к сожалению. Нормальный процесс.

— Может быть, список действующих лиц и кем-то прирос?

— Конечно, появилась масса интересных людей, которым уже тоже от 40 до 50 лет, конечно, так и должно быть. Но этот проект мне уже не повторить: во-первых, нет энергии. А, во-вторых, зачем же его повторять? Что было, то было.

— Вы и сам фотогеничный, яркий, а ваши портреты запоминаются.

— Вы знаете, мне дико неприятно на себя смотреть, нигде я себе не нравлюсь. Не знаю, какой я яркий. По-моему, я совсем не яркий, честно говоря.

— Вы тогда рассказывали, что максимальное расстояние, на которое выходите от дома,— это пара километров.

— Это, конечно, образно, тем не менее, близко к истине. Потому что я, слава тебе, Господи, нахожусь в таком месте Петербурга, что рукой подать и до гастронома, и до Русского музея, и до Эрмитажа, и до друзей, которые где-то здесь рядом. Мне недавно надо было отправиться в клинику, я решил поехать на метро. При этом я не кокетничаю, я не сноб, просто не был в метро, наверное, лет двадцать, некуда было ездить. И я настолько удивился, запутался, я, который всю жизнь прожил в этом городе, вы можете себе представить?

— Этот фильм — не первый пример вашего сотрудничества с музеем AZ, верно?

— Нет, еще была большая выставка, посвященная азбуке, и она была прекрасно сделана. У меня проходило много выставок, но по организации выставочного пространства, по подаче работы это было просто что-то невероятное! Высочайшего класса музей.

— А вы с самим Анатолием Зверевым, случайно, не были знакомы?

— Это мои старшие товарищи. Со Зверевым я общался меньше, но конечно, видел его, потому что он дружил с Немухиным, тот был еще старше. И я к нему приезжал прямо с вокзала. Володя всех кормил очень вкусным завтраком: яичница, всегда сыр, ветчина со слезой, он всех любил кормить. И, конечно, там сидел Зверев.

— Что такое коллекционер для художника?

— Я вам отвечу словами Матисса, что если бы не было Щукина, то не было бы и Матисса. Он говорил: хороших художников много, а настоящих коллекционеров единицы. Я с ним согласен.

— Возможно, из-за того, что вы родились в Москве и провели там первые два месяца, но у вас этого традиционного противостояния двух столиц нет совсем.

— Абсолютно.

— Где художественный ландшафт сейчас поживее? Или они равнозначны?

— В Москве очень интересная, интенсивная художественная жизнь, появились блестящие музеи. Недавно открылся еще один «Зиларт», фантастический, я был на открытии. Потрясающая выставка музея русского экспрессионизма, посвященная Гиляровскому, изумительная. В Москве очень много всего, но и у нас тоже. Как ни странно, художественная жизнь кипит и там, и здесь. В Москве, может быть, всего больше одновременно.

— Откуда у вас привычка к мистификации? Может, это пиво по 11 копеек?

— Да нет, пиво делает человека серьезным и солидным как раз. Ему хочется спать, как я спал на саночках в саду. Но я вам хочу сказать, что у меня нет склонности к мистификации.

— Тогда как вы назовете придумывание целых миров, как это было с «Золотом болот» и болотной цивилизацией? Просто фантазией художника?

— А вы знаете, что значит придумывание? Например, то, что Жюль Верн придумывал, 80% из этого уже изобретено давно, колоссальный процент. Между прочим, когда уже прошла выставка «Золото болот», в журнале National Geographic, который мне прислали, написали, что на Суматре обнаружили скелеты крохотных ручейных слоников и огромных крыс размером с полчеловека. Так что, видите, мы не так далеки от истины. И неслучайно археологический отдел Эрмитажа, серьезные ученые, археологи, с таким увлечением мне помогали в создании выставки. Не такая уж это и мистификация, я вам должен сказать.

— Это предвидение.

— Не знаю, назовите, как хотите.

— Какие самые главные предметы окружают вас в жизни? Что важно, чтобы было на расстоянии вытянутой руки?

— Я люблю наблюдать и умею создавать связь предметов, которым хорошо друг с другом. А на расстоянии вытянутой руки… У кровати должна быть книжка, с которой засыпаешь, в мастерской должно быть удобно: где-то кисти, где-то ножницы, где-то клей, где-то бумага. Вещи должны более или менее быть на привычных местах. Хотя у меня в мастерской, конечно, ужасный беспорядок.

— Вы много чего делаете: выставки, книги, фильм вот выходит. Откуда берете силы на такую творческую активность?

— Я, если честно, не очень активный. В этом фильме ничего особенного не делал: гулял с собачками, пил чай, заканчивал работу одну. Я особо не тороплюсь.

— Вы известны своей любовью к собакам. Сколько у вас пород было?

— Несколько странно считать собак по породам, да? Мы же не на выставке собак. Все собаки, которые у меня жили, все родные, все абсолютно как дети для нашей семьи. Поэтому порода не важна, может быть совершенно беспородный гениальный пес.

— Есть мнение, что домашние животные нам даны для того, чтобы уверовать в бессмертие. Вы с ним согласны?

— Уверование в бессмертие — не мой профиль, я вообще об этом не думаю. Собак надо любить каждый день, и они тебя любят каждый день. А про бессмертие мне сложно рассуждать.

Беседовала Наталья Лавринович