Приостановку исполнения Россией Договора об обычных вооруженных силах в Европе вряд ли можно считать чем-то исключительным на фоне долгой борьбы за мир, которая велась главным образом для того, чтобы догнать и перегнать Америку по количеству ядерных зарядов. О тайнах переговоров по разоружению и нераспространению ядерного оружия обозревателю "Власти" Евгению Жирнову рассказал их многолетний участник, чрезвычайный и полномочный посол в отставке Роланд Тимербаев.
"Действовали через религиозные организации"
— Роланд Михайлович, многие ветераны советской дипломатии, с которыми мне доводилось беседовать, утверждали, что их коллеги, представлявшие СССР в международных организациях или участвовавшие в бесконечных переговорах о разоружении, просто бездельники, уклонявшиеся от конкретной каждодневной работы. Вы с этим согласны?
— Конечно, не согласен. Это не соответствует действительности. Советское руководство всегда придавало огромное значение переговорам о ядерном разоружении. Сам термин "разоружение", конечно, условность. Его нужно брать в кавычки. Фактически речь шла об ограничении ядерных вооружений, прежде всего американских. Дело в том, что мы долгое время отставали от Соединенных Штатов по количеству ядерных зарядов. А мы пытались догнать и перегнать Америку во всех областях, от скота и стали до современного оружия. Поэтому, чтобы оказывать давление на американцев и их союзников, использовалась борьба против атомного оружия.
— Чтобы притормозить их разработки?
— Да, пока мы их догоняем. Работа эта началась в 1946 году, когда у нас еще не было собственных атомных бомб, в Комиссии по атомной энергии ООН. Мы там с самого начала занимали очень активную позицию. Наши министры иностранных дел — Вышинский, Молотов, Громыко — считали этот вопрос важнейшим. Для работы на этом направлении специально отбирали людей, причем выискивали из молодых выпускников МГИМО, из других организаций самых способных, талантливых людей. Нужно было найти аргументацию, ходы для выполнения этой важнейшей задачи. Так что это была не синекура, а тяжелый ежедневный труд. Действовали через ученых, религиозные и другие организации, чтобы настроить международное общественное мнение против американской атомной программы.
— Каким образом?
— Этим занимался прежде всего международный отдел ЦК. Они курировали Советский комитет защиты мира, Комитет за европейскую безопасность и прочие организации. А нас регулярно просили приезжать в эти организации и рассказывать, что на данном этапе они должны делать. Поставить задачу. Особенно часто я бывал в патриархии. Приятно было работать с руководителем отдела внешних церковных связей митрополитом Питиримом. Он собирал архиереев, и я рассказывал им, что им нужно делать и говорить на международных церковных конгрессах и совещаниях. То же самое происходило и в Академии наук.
— А зарубежные борцы за мир? Их ведь тоже финансировали и направляли из Москвы...
— Наверное. Западная пресса писала об этом. Был случай, когда один из наших послов попался при передаче денег. Но кому, для чего, я не знаю. Этот вопрос был в ведении специальных служб и ЦК. Министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко настаивал, чтобы послов не впутывали в недозволенные местным законодательством контакты с просоветскими организациями. Разрешались только официальные контакты. В Нью-Йорке, например, мне было поручено контактировать с генеральным секретарем компартии США Гэсом Холлом. Я открыто приезжал на своем лимузине в их штаб-квартиру, участвовал в их мероприятиях и иногда выступал перед партийным активом. Собиралось человек сто-двести милых, очень славных старушек, которым я рассказывал о политике СССР.
"Писали, что мы победим в ядерной войне"
— Можно предположить, что создание общественного мнения было важным, но не главным способом торможения американской ядерной программы...
— В середине 1950-х мы знали, что американцы быстро продвигаются вперед благодаря испытаниям ядерного оружия. Они проводили больше взрывов, их методы испытаний были совершеннее наших. Так вот, когда мы совершили прорыв в создании водородных бомб и могли на какое-то время обойтись без взрывов, Хрущев в 1958 году объявил односторонний мораторий на проведение испытаний ядерного оружия. Американцы оказались в неловком положении. Получалось, что мы действительно хотим мира, а они готовят новую мировую войну. У западной общественности возникали вопросы, на которые руководству США непросто было отвечать. Им пришлось договориться с нами о прекращении испытаний в атмосфере. А в 1961 году, когда нам для продвижения работ потребовались испытания, мы их возобновили.
— Американцы понимали, что вся наша борьба за мир не более чем игра?
— Да. В 1959 году Хрущев прибыл на сессию Генеральной ассамблеи ООН в Нью-Йорке и привез план полного и всеобщего разоружения. В это время в ООН массово вступали ставшие независимыми бывшие колонии. И они такую идею поддерживали. Американцы подумали и предложили подготовить соответствующую резолюцию Генассамблеи ООН. Поручили ее написать мне и одному американцу. Мы с ним сели, взяли по "дринку", сочинили резолюцию, и ее все единогласно приняли. Получилась декларация о намерениях, никого ни к чему не обязывающая.
— Хрущев остался недоволен?
— Он был непредсказуемым человеком. Я сидел в пяти-шести метрах от него на заседании Генассамблеи, когда он стучал ботинком по столу. Хрущеву не понравилось выступление, но прервать выступающего, как хотел Никита Сергеевич, председательствующий на сессии не мог. Процедурой это не предусматривалось. Но объяснить это Хрущеву никто не решился, и все, кто сидел рядом, стучали по столу вместе с ним. Он то боролся за мир, то решал прекратить. В то время, когда мы участвовали в заседании комитета по разоружению, Хрущев объявил его "ширмой для прикрытия гонки вооружения", и нам пришло указание прекратить работу в нем.
— Получается, что он перечеркнул все ваши усилия одним росчерком пера?
— В большинстве случаев решения принимались на Политбюро. Я, хоть и был молодым человеком, приглашался на его заседания, где шло обсуждение этой проблематики. Стратегия определялась там. А помехой оказывался не только хрущевский волюнтаризм. МИДу для проведения выработанной линии в жизнь приходилось оказывать влияние не только на американских партнеров по переговорам, но и на наши различные службы и военных.
— Военных пугала сама мысль о каком-либо сокращении вооружений?
— Я бы так не сказал. Военные со временем разобрались во всем и стали нас поддерживать. В этом огромную роль сыграл Карибский кризис 1962 года. До этого ни у нас, ни у американцев по существу не было настоящей доктрины применения ядерного оружия. Знали, что оно обладает громадной разрушительной силой. А когда наши ракеты оказались на Кубе, сразу же возникли вопросы: какие цели поражать, каким будет ответный удар. Это заставило генералов задуматься. Очень помогли и прямые контакты высокопоставленных советских и американских военных во время переговоров. Можно сказать, что это общение было в какой-то мере важнее принимаемых решений. После этого возникла доктрина ядерного сдерживания, совершенно правильная, на мой взгляд.
— Однако некоторые наши военные пропагандировали идею упреждающего удара по Соединенным Штатам. Я сам в конце 1970-х слышал выступление офицера Главного политуправления, говорившего, что мы нанесем по Америке удар лет за пять до того, как они решатся напасть на нас...
— В том-то и дело, что об этом говорили политработники. Эта мысль высказывалась в книгах некоторых военных. Маршалы Соколовский, Огарков писали, что мы победим в ядерной войне. Но это тоже была пропаганда, только не для мирового общественного мнения, а для поддержания боевого духа вооруженных сил. С Минсредмашем (в его ведении были ядерный и ракетно-космические комплексы страны.— "Власть") было гораздо больше проблем. У них ведь были сильны традиции бериевского периода, когда они были государством в государстве. Я не могу сказать, что они не выполняли решений Политбюро. Но выполняли без энтузиазма, и при любой возможности тормозили процесс. Понятно, что при любых ограничениях и сокращениях они теряли финансирование. А им, как и любым людям, хотелось иметь не только кусок хлеба с маслом, но и сыром, причем с хорошим.
— И как МИД вышел из ситуации?
— По нашей инициативе была создана межведомственная комиссия по нераспространению ядерного оружия. На ее заседаниях военные и представители КГБ поддерживали нас, и совместно нам удавалось убедить минсредмашевцев.
"Все немедленно уничтожить"
— А почему комиссия по нераспространению? СССР собирался торговать атомными бомбами?
— Политика в этом вопросе менялась. В 1957 году Хрущев пообещал китайским товарищам макет ядерной бомбы, правда не самой последней.
— А самой первой...
— Да. А кроме макета, все чертежи. К 1959 году все подготовили, отрезали у всех чертежей данные об авторах и погрузили макет в один вагон, чертежи — во второй. Вагоны стоят в тупике в Арзамасе-16 под усиленной охраной. А отношения Хрущева с Мао Цзэдуном успели испортиться. Прошло несколько месяцев, а команды на отправку вагонов в Китай нет. Причем никто никому ничего не говорит. Министр среднего машиностроения Ефим Павлович Славский ушел в отпуск, и его замещал первый заместитель Александр Иванович Чурин. И ему звонят из Арзамаса-16: "До каких пор эти два вагона будут у нас стоять?" А режим секретности был такой, что первый замминистра ничего об этом не знал. Он звонит заведующему отделом оборонных отраслей промышленности ЦК Ивану Дмитриевичу Сербину. А тот отвечает: "Мать вашу! Почему они еще стоят?! Все немедленно уничтожить".
— Но ведь китайцам успели передать завод по обогащению урана...
— Тоже самый первый и устаревший к тому времени. Но больше ничего особенного им не досталось.
— А другим собратьям по соцлагерю? Я знаю, что доступа к ядерному оружию в хрущевские времена упорно добивались поляки...
— Я ничего об этом не знаю, поскольку Восточной Европой никогда не занимался. Но я читал доклад американской разведки президенту Кеннеди, где говорилось, что из социалистических стран могут создать атомное оружие Чехословакия и ГДР, но русские им этого никогда не позволят. Почему упоминались именно эти страны, понятно. У них есть залежи урана и развитая промышленность. А у Польши ничего подобного не было.
— В последующие годы очень настойчиво просили атомную бомбу и все необходимое для ее производства северные корейцы...
— Я могу вам твердо сказать, что в начале 1970-х годов Громыко командировал меня в Пхеньян уговаривать корейцев присоединиться к договору о нераспространении ядерного оружия. Министр иностранных дел КНДР отвечал что-то нечленораздельное, и в тот момент они к договору не присоединились. Они добыли где-то чертежи небольшого устаревшего английского уран-графитового реактора. Как они при своем техническом уровне построили его, для меня загадка. Но в год на нем они могли получить плутония, может быть, только на одну бомбу.
— Но ведь этим список просителей не исчерпывался?
— Минсредмашевцы очень хотели зарабатывать на своих разработках. И ливийцы имели шанс получить весь производственный цикл по производству ядерного оружия. Мы построили им научно-исследовательский центр недалеко от столицы, где был реактор, работающий на высокообогащенном уране. Там все было в соответствии с нашими международными обязательствами: контроль МАГАТЭ, присутствие для контроля наших специалистов. А во второй половине 1970-х ливийский лидер полковник Каддафи направил в Москву делегацию во главе со вторым лицом руководства страны Абделем Саламом Джеллудом. Как оказалось, речь шла о создании в Ливии военной атомной программы. Каддафи предлагал за это солидную сумму. Деньги у Ливии тогда были, поскольку цены на нефть были очень высокими.
— Но раз цены на нефть были высокими, СССР тоже не так уж нуждался в деньгах...
— Минсредмаш и другие министерства, которые могли бы заняться созданием ливийского атомного проекта, к этим деньгам отношения не имели. Например, завод по производству тяжелой воды для реактора, на природном уране, должно было строить Министерство мелиорации и водного хозяйства. Минсредмаш был за ливийский проект обеими руками. Председателя Совета министров СССР Алексея Николаевича Косыгина не было в Москве, и переговоры с Джеллудом вел его первый заместитель Николай Александрович Тихонов. Он дал Джеллуду принципиальное согласие на осуществление проекта. Они решили оказать помощь Ливии, что было бы страшной ошибкой.
— Но ведь это было нарушением договора о нераспространении ядерного оружия. Почему советское руководство пошло на это?
— Антиизраильская позиция Каддафи была хорошо известна, а враг нашего врага — наш друг. Но главным аргументом была предложенная ливийцами цена. И за $10 млрд СССР согласился организовать производство ядерных бомб в Ливии.
— Все ведомства были единодушны?
— Я позвонил заведующему секретариатом Косыгина Борису Терентьевичу Бацанову и сказал, что глубоко сомневаюсь в правильности этого решения. Он ответил, что речь идет о получении Советским Союзом $10 млрд. Неужели в МИДе этого не понимают?
— То есть международный вопрос был решен без согласия МИДа?
— По существу, да. А спустя несколько дней на подпись Громыко поступила записка в Политбюро ЦК, уже подписанная министром обороны Дмитрием Федоровичем Устиновым, председателем КГБ Юрием Владимировичем Андроповым, председателем Военно-промышленной комиссии Совмина СССР Леонидом Васильевичем Смирновым и председателем Госплана Николаем Константиновичем Байбаковым. В записке предлагались мероприятия по реализации нашего обещания создать в Ливии, говоря техническим языком, полный ядерный топливный цикл. Выполнение постановления правительства возлагалось на Госплан и группу министерств и ведомств. Последней на записке должна была быть подпись Громыко. А последняя подпись всегда самая важная. Меня пригласил к себе в кабинет замминистра Георгий Маркович Корниенко, и мы начали обсуждать, что делать в этой ситуации. Корниенко предложил выход. Не подписать записку Громыко не мог. Но он мог сделать оговорку, где выражал сомнение в целесообразности всей затеи. Громыко согласился и поручил сформулировать все в одной фразе.
— Это помогло?
— Сомнения были обоснованными. Вреда от этого мероприятия могло быть куда больше, чем пользы. Но Политбюро приняло решение, и в Госплане начались совещания о том, как претворять его в жизнь. Вел их заместитель председателя Госплана Николай Иванович Рыжков. Я был несколько раз на этих заседаниях у Николая Ивановича, мы без конца что-то обсуждали. Но до практических решений дело так и не доходило. Он тянул, тянул, тянул...
— Не мог ни на что решиться?
— Я его не так хорошо знаю, чтобы дать однозначный ответ. То ли он не мог решиться, то ли почувствовал перемену настроения в верхах и нарочно все тормозил. А потом, как мы в МИДе и предсказывали, у Каддафи не оказалось заявленной суммы. Так что проект создания ливийской военной ядерной программы закончился ничем.
"Во время переговоров он перебежал"
— Американцы знали о ливийском проекте?
— Мне сложно об этом судить. Конечно, все стороны всегда предпринимали попытки заглянуть в карты партнеров по переговорам. Иногда это удавалось, иногда — нет.
— 1970-1980-е годы стали эпохой советских перебежчиков. Такие беглецы не выдавали ваших планов?
— Как-то нашей делегации в Женеве, где проходили переговоры, помогал довольно толковый парень из посольства, которого звали Владимир Резун. Во время переговоров он перебежал и теперь больше известен как Виктор Суворов. Но он исполнял технические функции и не имел доступа к директивам по переговорам.
— Он был единственным?
— В 1978 году, накануне спецсессии Генассамблеи ООН по разоружению, стал перебежчиком заместитель генерального секретаря ООН Аркадий Николаевич Шевченко. Эта история широко известна. Писали, в том числе и сам Шевченко, что он долго работал на американские спецслужбы, что перебежал из-за женщины, которую ему подсунули американцы. С Аркадием я дружил и хорошо его знал. Ему покровительствовал Громыко, и каждый раз, когда министр приезжал в Нью-Йорк, Шевченко и его жена делали супругам Громыко ценные подарки вплоть до драгоценностей. У Аркадия все шло замечательно. Отличный пост, звание посла. Но он начал пить, причем дело дошло до многодневных запоев. Наши спецслужбы много раз просили его отозвать, и Андропов сам говорил об этом с Громыко. Наконец, Андрей Андреевич сдался и поручил вызвать Аркадия в Москву. Но сделали все так, что он решил бежать. Телеграмму с вызовом подписал не министр, а его зам. Повод для вызова выбрали нелепый — посоветоваться о вопросах разоружения в связи с предстоящей спецсессией ООН. А в довершение всего отправлявшемуся в Нью-Йорк другу Шевченко помощник Громыко поручил поговорить с Аркадием о его пьянстве. Шевченко понял, что его карьере пришел конец, и перебежал.
— А другие разве не пили? Вы упоминали "дринки" при написании проекта резолюции...
— После переговоров у нас была такая традиция — на две делегации приносили бутылку виски. Так что наш "дринк" был очень небольшим.
— Но если учесть, как долго шли переговоры и сколько раундов в них было, суммарный объем получался немаленьким...
— Переговоры шли годами из-за организационно-технических проблем. Каждая делегация получала директивы. Обычно в первой части директивы расписывалось по пунктам, каких условий нужно придерживаться. А затем излагалась запасная позиция. На что можно согласиться при определенных условиях. Но только с разрешения Москвы. То же самое было и у американцев, и они тоже должны были согласовывать отход от основной позиции с Вашингтоном. На каждом раунде о чем-то удавалось в принципе договориться. Но нужно было все согласовывать. Объявлялся перерыв, все разъезжались, и в течение месяца в Москве обсуждали ситуацию. Отстаивать ли прежние позиции или предложить что-то другое. Были мучительные споры. За это время могла измениться обстановка. Американцы начали войну во Вьетнаме, мы ввели войска в Афганистан. Это учитывалось руководством страны, и директивы могли серьезно измениться.
— Все директивы утверждались Политбюро?
— Существовала "большая пятерка": Громыко, Андропов, Устинов, Смирнов, секретарь ЦК по оборонной промышленности. По существу, это было малое Политбюро. Они заслушивали наш отчет о переговорах, и если не удавалось сразу найти решение, то поручали все "средней пятерке" или "малой пятерке" — своим замам или помощникам. После обсуждений и согласований собиралась вновь "большая пятерка". Нас выслушивали, говорили: "Спасибо, вы можете идти". А потом сами окончательно определяли директиву. И еще через месяц-два мы с американцами собирались опять, и мало-помалу выходили на подписание договоров. Но тем, кто не был посвящен в детали, наш труд, увы, казался синекурой.
ПРИ СОДЕЙСТВИИ ИЗДАТЕЛЬСТВА ВАГРИУС "ВЛАСТЬ" ПРЕДСТАВЛЯЕТ СЕРИЮ ИСТОРИЧЕСКИХ МАТЕРИАЛОВ В РУБРИКЕ АРХИВ