Фестиваль
В Берлине в рамках продолжающегося театрального фестиваля spielzeiteuropa состоялась премьера спектакля Нового рижского театра "Звук тишины". Постановка лауреата прошлой "Золотой маски" режиссера Алвиса Херманиса — своего рода приквел общепризнанного европейского хита последних сезонов, "Долгой жизни". Из Берлина — РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
У спектакля есть разъясняющий подзаголовок — "концерт Саймона и Гарфункеля в 1968 году в Риге, который не состоялся". Американский дуэт Пол Саймон и Арт Гарфункель, пик популярности которого пришелся именно на конец 60-х и одна из самых знаменитых композиций которого дала название новому спектаклю Алвиса Херманиса, в столице Латвийской ССР, конечно, никогда не выступал. Их концерт — чистая фантазия, как и весь спектакль, в котором сравнительно молодые актеры Нового рижского театра "вспоминают" время, в котором они либо не жили вовсе, либо жили совсем маленькими детьми.
Действие происходит в той же рижской квартире, где живут герои "Долгой жизни", объездившего, кажется, уже весь мир спектакля о пятерых сегодняшних стариках, доживающих свой век в коммуналке. Как и там, прежде чем занять места в зале, зрители проходят по коридору квартиры — только в нем пока еще нет накопленного за многие десятилетия хлама, а со стен смотрят черно-белые фотографии советской Риги сорокалетней давности. И сама придуманная художницей Моникой Пормале квартира без перегородок не забита под завязку, как в "Долгой жизни", всяческим барахлом, с которым не могут расстаться больные пенсионеры. Она в это время еще напоминает больше студенческое общежитие — почти что без мебели, с голыми полами и стенами без картин, с разложенными прямо на полу стопками книг и многочисленными радиоприемниками.
Тем, кто видел "Долгую жизнь", не стоит пытаться угадать в безымянных персонажах, которых в "Звуке тишины" играют четырнадцать актеров, тех пятерых, что "остались" в квартире до конца своих дней. Может быть, это вообще совсем другие люди. И способ совсем другой — "Долгая жизнь" сделана густо, написана гипернатуралистично. Кажется, ничего к этой жизни и не прибавить. "Звук тишины", напротив, легок, почти летуч, сделан словно в несколько касаний, он предполагает, что воображение зрителя может что-то дорисовывать само. Разница в том, что "Долгая жизнь" родилась из непосредственных наблюдений, а "Звук тишины" — из опосредованных. Сходство в том, что и там и там играют про чужое: в "Долгой жизни" — про чужую старость, в "Звуке тишины" — про чужую молодость.
Ни одного живого актерского слова в спектакле Алвиса Херманиса нет. Только музыка Саймона и Гарфункеля — и рожденные актерскими импровизациями на заданные темы эпизоды. Под музыку, без оной или в ее поисках: одна из самых запоминающихся и остроумных сцен этого спектакля — когда несколько человек с усатыми антеннами в руках сосредоточенно шарят по воздуху в поисках наилучшего звучания вожделенной "вражеской волны". Но и на этих волнах звучат не "Голос Америки" и не "Свобода", а все те же Саймон и Гарфункель: Алвис Херманис деликатно, но последовательно избегает злой и сколько-нибудь принципиальной критики советского режима.
Конечно, режиссер не хуже нашего помнит о том, что ставит спектакль про жизнь за железным занавесом, про времена тотальной несвободы в своей стране. Пойманная американская музыка потом "хранится" в трехлитровых банках, стоит приоткрыть пластмассовую крышку, как звук вырывается на волю, и его начинают буквально вдыхать — а только что ведь на кухне, перекрыв головы майками, дышали над банками каким-то доморощенным дурманом. Мировой эфир — понятная метафора свободы, которую нельзя потрогать руками, но отсутствие которой — вроде недостатка кислорода. Чтобы мы об этом не забывали, молодые люди в серых костюмах и с раскладными красными удостоверениями в руках на сцене тоже пару раз появляются. Но все-таки "Звук тишины" — не про глухие годы "совка", а про время молодости родителей, такое, каким оно было, каким запомнилось и каким уже никогда ни для кого не будет.
Нет, конечно, как и в этом спектакле, девушки всегда будут учиться целоваться, и кто-то из молодых людей окажется в этом деле опытен, а кто-то застенчив и неумел. Видавшая виды дама будет пытаться соблазнить юного псевдоплейбоя, а он еще от игрушек не отвык — и путешествие по ее эрогенным зонам совершит не рукой, а игрушечным автомобильчиком. Студентки будут готовиться к первому балу — но вот будут ли они гладить волосы утюгом на кухонном столе и накручивать прическу на стеклянную баночку, поставленную на макушку? Потом они все будут выходить замуж — но выйдут ли на сцену в каком-нибудь спектакле все одновременно? А потом все окажутся беременными — но уж точно никто, кроме Алвиса Херманиса, не придумает столь насмешливо-откровенную и одновременно целомудренную сцену коллективных родов, когда молодые женщины выдавливают из-под платьев беленькие свертки, а мужчинам едва хватает смелости, чтобы взять их в руки.
Или сцену-сон, в которой доят картонную корову, над ней летят в руках актеров птицы-книги, и сама буренка вдруг упархивает в небеса. Свой "Звук тишины" Алвис Херманис ставит об утраченной навек невинности, оставшейся где-то там, посреди эпохи советского застоя. Больше того — о круговороте жизни и об иллюзиях, расставание с которыми печально, но упоение которыми, о чем тоже не стоит забывать, смертельно: в финале спектакля один из героев просто захлебывается "вылитым" в корыто из банки воздухом Саймона и Гарфункеля.