Концерт классическая музыка
В Большом зале консерватории прошел первый концерт персонального абонемента дирижера Теодора Курентзиса. Его новосибирский оркестр Musica Aeterna (состав дополнили музыканты оркестра Musica Viva Александра Рудина) сыграл увертюру к "Дон Жуану" Моцарта, увертюру-фантазию Чайковского "Ромео и Джульетта" и, наконец, его же Шестую ("Патетическую") симфонию. Радикальные интерпретации симфонической классики оценивает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Первоначально предполагалось, что абонемент Теодора Курентзиса откроется не этой симфонической программой, а оперным проектом. Концертные исполнения опер у дирижера редко получаются неинтересными, хотя в данном случае выбор произведения скорее озадачивал: речь шла о "Богеме" Пуччини (которую в концертной версии молодой маэстро уже исполнял в Новосибирске). Итальянский веризм с его очень уж общедоступным клокотанием страстей явно не относится к числу симпатичных Теодору Курентзису художественных явлений, и на что должен быть похож "его" Пуччини — представить сложно. Но что-то не сложилось с вопросами логистики, и в результате московская публика получила возможность оценить еще одно неожиданное (и любимое) детище греческого маэстро — его прочтение "Патетической", также апробированное в Сибири.
Сыграли самую мрачную и надрывную из симфоний Чайковского во втором отделении. В первом было своего рода предисловие в виде увертюры к "Дон Жуану" и "Ромео и Джульетты". Если сопоставление "Ромео и Джульетты" с "Патетической" действительно смотрелось красноречивым и естественным, то моцартовская увертюра рядом с тяготами симфонических страстей Чайковского выглядела не то чтобы каменным гостем, но гостем не совсем уместным. Тем более что прозвучала увертюра к "Дон Жуану", в общем, так же, как и в приснопамятном полном исполнении оперы под управлением все того же дирижера — с бурной, эйфорической стремительностью темпа и "аутентичной" мускулистостью звучания, в полном отрыве от традиций XIX столетия.
Впрочем, и Чайковского Теодор Курентзис тоже исполняет на крайне особый манер. Тоже, пожалуй, преследуя центральные для аутентистской исполнительской культуры цели: расчистка слушательского восприятия, удаление напластований, непредвзятое внимание ко всем частностям хотя бы и совсем заигранного музыкального текста. Конечно, в своем роде дерзость: это за Вивальди или Перселла некому заступиться, а вот для отечественной музыкальной общественности идея того, что Чайковского до сей поры исполняли, грубо говоря, неправильно, вряд ли может показаться комфортной.
С другой стороны, тут нужна и достаточная весомость аргументов. "Ромео и Джульетте", пожалуй, весомости не хватило: и сосредоточенны были музыканты, и интонировали внимательно, и детали были вроде как четкие, и кульминации броские, но целое получалось все ж таки концептуально размытым и неуверенным. Как раз уверенности, логичности и стройности в Шестой симфонии было в достатке. Отчаяние, мучительность и ужас "Патетическая" сохранила, но ее драматургию Теодор Курентзис как будто бы ощутил заново, тем самым вырезав из эмоционального строя симфонии все дежурно-аффектированное. Накалять градус мучительности, бить наотмашь кульминациями дирижер, безусловно, умеет в совершенстве, но его Шестая симфония подкупала еще и четкостью, и прозрачной внятностью. То есть тем, что, собственно, обеспечивает в конце концов слушателю самое прочное и серьезное впечатление, длящееся и тогда, когда все слишком внешнее успевает поблекнуть.
Впечатление это гарантировала и тщательная, отзывчивая работа оркестра: струнные играли теплым, сдержанным звуком, духовые брали свое густой, яростной, но умелой красотой звучания; все соло качеством своей выделки раз за разом даже удивляли. Такой Чайковский действительно отличается от тех трактовок, к которым все успели привыкнуть за прошлое столетие, но ценность этого исполнения, мастерски задуманного и искренне осуществленного, вовсе не сводится к стремлению отличаться любой ценой.