«Одна из самых сложных попыток познать тот мир, в котором мы очутились»
Кира Долинина — памяти художника и поэта Михаила Гробмана
26 ноября на кладбище под Тель-Авивом будут прощаться с одним из самых знаменитых русскоязычных художников второй половины ХХ века — Михаилом Гробманом. Он умер в своей квартире, на руках у родных, в возрасте 86 лет, оставив после себя тысячи собственных картин, объектов и графических листов, сотни стихотворений, десятки теоретических работ, поразительную коллекцию, огромный архив, три тома опубликованных дневников и гостевых тетрадей. И термин «второй русский авангард», который с его тяжелой руки накрепко вошел в историю искусства.
Художник Михаил Гробман
Фото: Сергей Киселев, Коммерсантъ
Художник Михаил Гробман
Фото: Сергей Киселев, Коммерсантъ
Он нем говорили как о «гуру». С «гуру» общаться не хотелось, еще будет давить. И я потеряла лет семь возможной дружбы, избегая адреса в Тель-Авиве, по которому шли все, попадавшие в Израиль и хоть что-то понимавшие в искусстве. Потом наверстала, чему безмерно счастлива. Квартира и мастерская Михаила Гробмана и его жены Ирины Врубель-Голубкиной в старом «баухаузном» доме недалеко от моря — точка притяжения, равной которой были только дом того же Гробмана в Москве, в Текстильщиках, до его отъезда в Израиль в 1971-м, барак Рабина в Лианозово да московские и питерские сквоты 1980-х — начала 1990-х годов. И дело не только в «открытой двери» и всегда толпящемся там народе, дело в том, что хозяевам всегда были интересны гости.
Новые лица, новые стихи, новые работы, книги, рукописи, сплетни, завиральные теории, абсолютно все. Да, над всем этим царил как бы суровый Гробман (в секунду способный превратиться то в лихого сатира, то в язвительнейшего насмешника), Ира лихо вела разговоры сразу в нескольких местах дома, но главным тут было живое пространство мысли и ощущение, что история культуры делается в том числе прямо здесь и прямо сейчас. Уникальный дар обоих «Гробманов» взрывать культурное поле вокруг себя.
Взрывать, перемешивать, вспахивать, засаживать… глаголов может быть много, но Гробману они все подходили. Он был совершенно неуемный, потому и менялся как художник и поэт несколько раз за долгую свою жизнь.
Фигуративное искусство, абстракция, еврейский мистицизм, соц-арт, поп-арт, леттризм, концептуализм — все эти определения можно с той или иной долей уверенности подцепить к работам Гробмана разных периодов, но каждый раз нужны будут оговорки: при всей своей железобетонной приверженности к авангарду он легко менялся, раз за разом придумывая себя нового. «Авангард» для Гробмана — не исторический период, а способ мышления и идентификации себя в пространстве культуры.
Кира Долинина
Фото: Александр Коряков, Коммерсантъ
Кира Долинина
Фото: Александр Коряков, Коммерсантъ
«Мы были помойными котами, бродячими собаками, ядовитыми грибами, непонятно, почему и зачем выросшими на замечательной советской почве»,— описывал он свою московскую компанию 1960-х годов. Холин, Яковлев, Мамлеев, Некрасов, Штейнберг, Бачурин, Кабаков, Пятницкий, Лимонов, Булатов, Вайсберг… Литераторы и художники, старшие и младшие, круг людей, позволивших себе свободу. «Альтернативная культура — определение неудачное, неверное по существу. Мы не стремились противопоставлять себя советским культурным устоям, мы их просто не замечали, не соприкасались с ними. Мы не читали газет, не смотрели телевизор, вся эта страшная серая жвачка казалась нам гигантским маразматическим мозгом, который выделял отбросы и сам был отбросом: мы не желали иметь со всем этим никакого дела». Открытый дом, броуновское движение гостей, которые смотрели чужое, приносили свое, пили, курили, приходили, уходили, читали вслух, менялись книгами и картинами. К концу своего «советского» периода Гробман составит список художников «второго русского авангарда» — 35 имен, шесть из которых сегодня в списке международных звезд.
В гробмановском же списке все были как бы равны. А подлинным гением он считал своего ближайшего друга Владимира Яковлева, с чем и сейчас трудно не согласиться.
Отъезд Гробмана в Израиль в 1971 году был делом идейным. Осознание своего еврейства, сионизм, туманные представления о том, каким должно быть еврейское современное искусство, увлечение кабалой и мистицизмом гнали этого «западного» художника на восток. В Москве его провожали как в последний путь. Вслед за ним в Израиль перебралась и его потрясающая художественная коллекция (одних только ранних работ Яковлева в ней несколько сотен), и архив, который он собирал с 1959 года, фиксируя каждое движение свободной культуры, и дневники, где день за днем описывались быт и бытование гробмановского круга друзей. Долгое время собрание Гробмана было чистым мифом — казалось, он увез какой-то огромный кусок русского искусства, без которого его историю и не написать. Это было недалеко от правды, и полной персональной выставки Владимира Яковлева, с очень разными ранними абстракциями, например, так до сих пор и не было. Как не было показа «полного» Гробмана. Теперь уж, надеемся, будет.
Московский еврейский мальчик, смешной, смешливый, острый на язык, начитанный, невероятно тонко чувствовавший дыхание современности, Гробман вписал свое имя и в русское искусство, и в израильское. При этом ни там, ни там не вошел в истеблишмент — с его привычкой не быть согласным ни с одним «общепринятым» мнением это и не было возможно. Он ссорился со старой эмиграцией и с новой, с советскими чиновниками и с приятелями по андерграунду, от него доставалось и израильским арт-бюрократам, и западным кураторам. Он говорил, что «профессию художника понимает как профессию общественную» — и следовал этому.
При этой вроде бы несговорчивости он легко брал на себя роль посредника между культурами: так, в 1960-х он принимал у себя европейских искусствоведов, устами которых (и, конечно, устами Гробмана) информация о советских нонконформистах вышла на Запад. В 1970-х в Израиле он основал группу «Левиафан», перформансы в пустыне которой шли вразрез с западноориентированным мейнстримом израильского искусства. В 1988-м он показывал в Тель-Авиве первый русский авангард из своей коллекции (выставка «Avant-garde Revolution Avant-garde»), чтобы объяснить, как одно вырастает из другого. В 1990-х он возвращается в Россию выставками. В 2013–2014 годах в Московском музее современного искусства прошли четыре (!) персональных выставки Гробмана — в меньший объем он просто не мог уместиться.
Когда говорят о Гробмане, часто используют оборот «с ним интересно».
Что чистая правда — разговоры с Гробманом, споры, ссоры, его стихи, его картины, графика, исписанные мелкой прописью объекты, игры с обложками старых книг, роскошный мат, поза тотального несогласия с какими бы то ни было авторитетами — все это завораживает и учит дышать по-иному. Когда Ирина Врубель-Голубкина рассказывает о том, как она познакомилась с Мишей, история умещается в одну фразу: «С ним было так интересно! Я осталась». Этой паре интереса друг к другу хватило на 60 с лишним лет. У них был секрет — страсть к искусству, которое, по Гробману, «одна из самых сложных попыток познать тот мир, в котором, непонятно как, мы очутились». Этот рецепт Гробман оставил и нам.