Книги

"Матисс"

М.: Время, 2007

Отрочество и юность 37-летнего Александра Иличевского предвещали карьеру скорее олигарха, чем писателя. Он учился в физико-математической школе при МГУ, а потом — в Московском физтехе, который вместе с ним закончили многие сегодняшние воротилы. Урожайность физтеха на успешных предпринимателей принято объяснять тем, что в этом учебном заведении учат мыслить абстрактно, а это умение помогает получить вполне конкретные бизнес-результаты. Возможно, вполне конкретные литературные результаты писателя Иличевского тоже имеют отношение к этому полученному в студенческие годы навыку. Без преувеличения хороший последний роман Иличевского "Матисс" хорош во многом потому, что исторические катаклизмы, бытовые ситуации и человеческие существа там оказываются оторванными от героя и смотрящего почти совсем его глазами автора. Иличевский умеет посмотреть на жизнь как на внешнее обстоятельство, а это редкое умение.

"Матисс" вошел в короткие списки и нынешнего "Русского Букера", и "Большой книги". Если он какую-нибудь из этих премий получит, то можно будет наконец-то констатировать, что вот и у нас премию получил текст, сочетающий в себе литературное качество, наличие мысли и свежесть материала. Но дело, конечно, не в возможных наградах, а в том, что в романе Иличевского действительно все это есть. А на русском языке давно не писали книжек, в которых так бы все сходилось.

Героя "Матисса" зовут Леонид Королев. Он ровесник автора, тоже физик по образованию. И он странный человек. Как будто совсем такой же, как мы, только другой. Другой, во-первых, потому, что долгое время искусно умудряется не подпускать к себе жизнь ближе, чем на расстояние вытянутой руки, а во-вторых, потому, что когда он наконец решает пересечь эту зону отчуждения, то делает это окончательно и таким способом, который нам и не снился. Или, вернее, только снился.

Сперва Королев живет, как кажется, довольно флегматично и фаталистично принимая все, что с ним происходит, любые перемены. В каком-то смысле он этих перемен не ощущает. Для него, рожденного в 1970 году, перемены оказались стройматериалом жизни. Он и его сверстники "развивались параллельно со временем турбуленций, они были первым лепетом этого Времени, и, нехотя пренебрегая переменами, они все на них невольно озирались, рефлектировали, оглядываясь на самих себя, и могли, в отличие от остальных, более свободно, более одновременно обозревать: неясный — то ли камни, то ли рай — берег и унылый, отстоящий вечно горизонт. Иными словами, у них была уникальная возможность движения — вдоль волны". Так, вдоль волны, Королев переплывает из института — за границу в аспирантуру. Оттуда — обратно, к ядерному ускорителю в академическом институте. Затем — в цех сборки контрабандных компьютеров, расположенный на одной из телефонных станций. Потом — в город Александров налаживать на местном заводе конвейерную линию компьютерных мониторов. Наконец, Королеву улыбается сомнительное бытовое благополучие, и этой улыбки хватает на отдельную квартиру в непонятном районе. На лестничной площадке в подъезде ночуют два бомжа — Вадя и Надя.

Большое и, как впоследствии оказывается, необратимое решение Королева, его шаг в другую жизнь, в жизнь вообще, оказывается шагом к Ваде и Наде. Свою неестественно нейтральную жизнь Королев пытается поменять на естественно нейтральную жизнь бомжей. Свое самопознание он доводит до уровня их самосознания. Себя — до ночевок на вокзалах, в ночном метро, до милицейских избиений. Но как ни хочет герой романа свести себя к такому вот бомжу, он все же не бомж, а странник. С ненужным ему, но нужным нам ореолом всего, что для нас со странничеством связано. И тут, внимание, даже на этом, таком оттоптанном русской литературой и таком располагающем к нравоучениям месте, Иличевский умудряется никого не учить. Не предлагать обустройства ни мира, ни страны, ни души читателя.

При отсутствии нравоучений, в "Матиссе" много чего присутствует. Кроме бомжей, физиков и деляг, там имеются отблески стрельбы 1993-го, гул раннеперестроечного хаоса, практические рекомендации — например, приучать себя к кладбищу с молодости,— и некоторые длинноты. Отсутствует там Матисс. Там есть, конечно, эпизод, в котором помутившийся уже слегка умом Королев видит в окне современного ресторана старика Матисса, обедающего с натурщицей. Но вообще-то матисса — то есть солнца, цвета, света и радости — там нет. Разве что наступает в самых последних строчках. Действительно, наступает.

"Здравствуйте, я пришел с вами попрощаться"

М.: Гаятри, 2007

Почти весь тираж предыдущей книги Дмитрия Воденникова сгорел в пожаре в московском клубе Bilingua, то, что осталось, давно раскуплено преданными поклонницами. Так что на новый релиз желающих, конечно, будет хоть отбавляй. А разочарованных не будет, хотя ни один поклонник поэта не прочтет в нем ничего для себя нового. Большинство стихов из "Здравствуйте" выложено в интернете, а основную часть сборника составляют записи из интернет-дневников поэта с 2004 по 2006 годы. Но ведь "новый Воденников" никому не нужен. Все хотят "того самого Воденникова". А здесь он имеется — упорядоченный, отредактированный и подправленный для совершенной законченности образа.

Про то, что в поэте-Воденникове главное не стихи, а личность, фигура, говорить уже как-то неприлично — это уже всеми многажды сказано. Но менее верным это не становится. Его имя стоит первым в любом списке молодых поэтов, его зовут на передачи, вечера и перформансы. А когда, заигравшись, решают "выбирать короля поэтов", все знают, кого выберут. Пока другие поэты борются за место под солнцем и отстаивают поэзию как факт современной литературы, Воденников уже обзавелся местом на Олимпе и гарантированным посмертным домом-музеем в той самой однокомнатной квартире, на балкон которой он сегодня выходит покурить. Может быть, сам Воденников от этой роли не в восторге, но делать нечего — он придумал себе этот неизменный черный свитер и душераздирающую искренность, и теперь никто не разрешит ему с ними расстаться.

Еще Воденников придумал себе "новую искренность". Чем она отличается от старой — неизвестно. Возможно, это способность с обезоруживающей простотой давать старым вещам старые имена, жонглировать бесконечными "Бог", "любовь", "навек", ничтоже сумняшеся произносить (и писать) откровения типа "мне 30 лет, а все во мне болит", "мужает голос и грубеет тело", "ты за это за все никогда меня не покинешь, и я тоже тебя — никогда не покину — за это". В общем, делать то же, что даже с большим успехом делает певица Земфира. Правда, она еще и поет.

"Маленькие дети"

СПб: Амфора, 2007

Американский писатель Том Перротта должен быть благодарен рецензентам — после выхода романа "Маленькие дети" с кем только они его не сравнивали. С Чеховым — потому что он находит абсурд и анекдотичность в повседневной жизни, с Толстым — потому что пишет, как неодинаково несчастливы несчастливые семьи, с Флобером — потому что в некотором роде его роман — это "Мадам Бовари", разыгранная в американской глубинке.

Кому повезло, видел "Маленьких детей" в прекрасной инсценировке с Кейт Уинслетт в главной роли. Сара и Тодд встречаются на детской площадке, куда ходят выгуливать своих трехлетних детей, и вскорости влюбляются друг в друга. Она — обыкновенная с виду домохозяйка, но с бурей страстей под невзрачной вроде бы внешностью, он, напротив, красавец-спортсмен из девичьих грез, что не мешает ему возиться с сыном, пока жена строит карьеру на телевидении. Роман между ними, страстный и поначалу чисто физический, тем острее оттого, что оба как бы отыгрывают на нем свои недостроенные жизни и школьные комплексы, а вокруг тем временем царит чисто американская провинциальная серость.

Фильм повторяет книгу почти дословно, но впечатление производит получше. То, что в фильме играют актеры — психологию, мотивации,— в книге напрочь отсутствует. История складывается как последовательность чисто описательных сцен. Роман главных героев развивается параллельно с историями злоключений живущего в том же городе извращенца-педофила и полицейского, который случайно застрелил чернокожего подростка с игрушечным пистолетом. Все три истории сходятся в финале — интрига обрывается, и, обнимаясь и плача, герои испытывают своеобразный слезный катарсис. Бегство невозможно, как и счастье. Спасение в трезвости и стойкости. Судьба Эммы Бовари и Анны Карениной американской домохозяйке не грозит.