Фестиваль кино
Проходящий в Киеве 37-й международный кинофестиваль "Молодость" открылся выдвинутой на "Оскар" картиной "Душка" голландского классика Йоса Стеллинга, которая вскоре выходит и в московский прокат. Самоиронию организаторов "Молодости", выбравших для церемонии открытия картину, где с пугающей точностью описано подобное киевскому торжественное мероприятие, оценила ЛИДИЯ Ъ-МАСЛОВА.
Впрочем, эпизод открытия кинофестиваля в "Душке" — это скорее собирательный образ, напоминающий многие российские праздники кинематографа, а придуманное Стеллингом пародийное название "Фестиваль Фестивалей Фестивалей" отчетливо отсылает к международному фестивалю в Петербурге. Из судьбы некоторых петербургских кинематографистов как раз и позаимствована реальная история, лежащая в основе сценария, хотя на особую правду жизни "Душка" не претендует.
Начинается "Душка", как обстоятельная психологическая драма, с рождения заглавного героя: в автобусе, едущем по сельской местности, появляется на свет младенец, и характерного вида русские бабушки в платочках передают его из рук в руки, умиленно приговаривая: "Душка, душка!" Довольно странно звучит тут это словечко, никак не из лексикона деревенских старух, а скорее благородных девиц. И уж тем более вряд ли потом родители дали бы мальчику такое имя, а взрослый мужчина стал бы им пользоваться. Но все эти пошлые рассуждения не могли смутить режиссера, прельстившегося созвучием между "душкой" и "душой", и ведь действительно, если б персонажа Сергея Маковецкого звали заурядным Васей, наверное, не все бы сразу заметили, что это ходячее воплощение русской души.
Ходячее воплощение европейской культуры, вступающей в странные отношения с русской душой, играет в "Душке" наделенный благообразной внешностью интеллектуала и эстета бельгиец Жен Бервутц. Его герой, голландский кинокритик и сценарист, сам смахивает на персонажа книги: что-то смутно-набоковское отсвечивает в его походах в соседний кинотеатр, где его интересуют не столько новинки кинопроката, сколько юная кассирша (Сильвия Хукс). Однако не успевает кинокритик первый раз привести ее в гости, как тет-а-тет оказывается прерван появлением таинственного незнакомца с фибровым чемоданом. Личность его и цель визита остаются тайной: он произносит только слово "Душка", тыкая себя в грудь, и лучезарно улыбается, как может улыбаться только человек, который пришел навеки поселиться. Артист Маковецкий привнес от себя в образ Душки шапку-ушанку с трогательно торчащими в разные стороны ушами, как у бездомной дворняги,— деталь довольно точная, коль скоро "душка" больше похоже на собачью кличку, а не на человеческое имя. Общение между голландцем и уплотнившим его жилплощадь русским пришельцем складывается примерно так же, как между человеком и приблудным псом, который все понимает, но ничего сказать не может и которого жалко выгнать на улицу, хотя кроме неудобств он ничего не доставляет.
Йос Стеллинг не слишком долго мучит зрителя вопросом, откуда взялось существо в ушанке, то затягивающее песню "Что стоишь, качаясь...", то читающее стихи "Я вас любил...", и вскоре флешбэком отправляет своего кинокритика в Киев на пресловутый "Фестиваль Фестивалей Фестивалей". В тот до боли узнаваемый момент, когда гости и участники, отпихивая друг друга локтями, сметают тарталетки с фуршетных столов, режиссер "Душки" максимально сгущает сатирические краски, и казалось бы, последний налет хваленой славянской загадочности должен был улетучиться при виде этой беспорядочно жрущей толпы. Но с другой стороны, здесь тоже кроется загадка: почему русские, о которых принято думать как о широких натурах, теряют над собой контроль при виде халявы? Объясняется ли это вульгарной жадностью или это скорее наивная предусмотрительность не избалованного хорошей жизнью народа: если угощают, надо жрать, потому что следующий раз будет неизвестно когда.
Размягченный подобными культурологическими размышлениями европейский гость, испытывающий к хозяевам, должно быть, смешанное чувство сострадания и боязливости, выходит из фестивального дворца на свежий воздух и утыкается взглядом в блаженного мужичонку, который просит у него прикурить и представляется: "Душка". Угостив Душку сигаретой и окончательно расчувствовавшись, кинокритик неосторожно добавляет: "Будете у нас в Голландии — заходите", не подозревая, как эти непостижимые русские рады воспринимать подобные проявления европейской вежливости буквально — опять же не из корыстного расчета поживиться чужим гостеприимством, а из голубоглазого простодушия. Как европеец на самом деле относится к русскому, невольно разрушившему его личную жизнь, в "Душке" остается невыясненным: понятно только, что далекий незнакомый друг ему зачем-то нужен, однако потребность в нем обостряется тем больше, чем дальше он находится.