Книги с Лизой Биргер

"Этюды о моде и стиле"

Александр Васильев

М.: Fashion books Глагол, 2007

Александр Васильев, известный критик моды и культуролог, выпустил свою книгу "Этюды о моде и стиле" с большой помпой, хотя ничего исключительного здесь, пожалуй, нет. Это сборник больших и маленьких статей, написанных в разное время в основном для гламурных журналов, обо всем, начиная с истории русской телесности и заканчивая очерками о балеринах XX века. Занятная мешанина, впрочем, и здесь найдется, что почитать.

Самое главное в книге Васильева — некоторая ее инвалидность, свойственная многим историкам культуры, пришедшим из 80-х годов: при всей блистательной эрудированности они абсолютно не умеют обобщать. Самая многообещающая статья сборника "Куда идет русская мода" оказывается полуторастраничным брюзжанием о том, как в большинстве своем безвкусны и не чувствуют время и тело молодые наши дизайнеры. Формулировать при этом Васильев умеет и, например, рассуждая о рождении в 90-х годах стиля новой простоты, абсолютно гениально обзывает Кейт Мосс "спирохетообразной англичанкой с лицом подростка из электрички". На читателя вываливается целый поток имен, но и тут Васильев удивителен: икона журнала Vogue к героиням 90-х годов без сомнений причисляет Аллу Пугачеву, Машу Распутину, Ирину Аллегрову и Ларису Долину, смешивая их вместе с прочими в один сомнительно модный котел. Хотелось бы послушать, что он скажет о 2000-х.

Но даже разочаровавшись в васильевской культурологии, последнюю часть сборника читаешь с огромным удовольствием: там напечатаны "письма в журнал Vogue" и "Шпильки Халинки Дорсувны", которые Васильев публиковал в 90-х в журнале Harper`s Bazaar. Вымышленная Дорсувна — идеальная героиня неоперившегося гламура 90-х, с ее парижским житьем, легким косноязычием и лепетом о Монике Левински и Лили Марлен. Сейчас гламур выглядит получше — что приятно.

"Три красных квадрата на черном фоне"

Тонино Бенаквиста

СПб: Амфора, 2007

Французский писатель Бенаквиста у нас появился несколько лет назад с замечательной книгой "Сага" (1998) — романом о том, как четыре сценариста-неудачника делают сериал, идущий по одному из центральных каналов в ночное время, когда его по определению никто не может увидеть. Постепенно заведомо неуспешный сериал становится самым популярным французским кинопроектом. Механизм этот был описан у Бенаквисты настолько замечательно, что все ждали от него новых больших подвигов на ниве литературы. Однако ни до, ни после Бенаквиста ничего похожего не написал: даже неплохая "Малавита" о жизни злобной дворняги, собаки сосланного во Францию итальянского мафиози, при всей своей всесторонней забавности затмить "Сагу" не смогла.

"Три красных квадрата на черном фоне" — совсем старый роман Бенаквиста, один из его первых, написанный аж в 1990 году. Это история служащего картинной галереи современного искусства, который в искусстве этом, однако, не понимает ни черта и сосредоточен на своей тайной страсти — бильярде. После того как на галерею нападает неизвестный джентльмен, крадет одну из картин и роняет на нашего героя тяжеленную статую, тот лишается руки, и бильярдная карьера для него оказывается закрыта навсегда. Теперь у него одна цель — расшифровать загадку, в результате которой ему пришлось перестроить свою жизнь.

За чисто детективным сюжетом Тонино Бенаквиста, как всегда, пытается выстроить свою философию, размышляя о том, что в итоге представляет сегодня искусство. Истратившимся смыслам законцептуализированного донельзя арта противопоставлены здесь настоящее мастерство и математика бильярда. Однако в итоге писатель приходит к выводу диаметрально противоположному: даже не имея смысла, искусство сохраняет совсем другую функцию — терапевтическую. В итоге вчерашний одаренный художник выбивает в тюрьме дуплет в угол и круазе в середину, а калека проводит остаток своих дней в Биаррице в поисках идеального зеленого. Красивая история, но не более того.

"Неувядаемый цвет"

Николай Любимов

М.: "Языки славянской культуры", 2000-2007

Переводчику Николаю Михайловичу Любимову (1912-1992), автору канонических русских версий Сервантеса, Рабле, Боккаччо, Мольера, Пруста и других европейских классиков, в переводе намного лучше удавалось все жизнелюбивое и растительно-животное, нежели все сухое, кристаллическое, аскетичное,— условно говоря, лучше удавался Рабле, нежели Пруст. Но с образом, который мерещится за переводами, совершенно не совпадает то странно-красивое, с огромными глазами, строгое лицо, которое мы видим на обложке его мемуаров "Неувядаемый цвет". И в тоне самих мемуаров — никакого приятия жизни, а напротив, "безоговорочное неприятие советской действительности — неприятие, под которое тюрьма подвела прочнейший фундамент". Вот что писал Любимов в 1976 году, завершая мемуары: "Мне противно ходить по московским улицам. Лица на улицах сливаются зачастую в одно — безликое и безличное. При Сталине преобладало 'гнусно-дьявольски-злобное'. И тогда мою душу заливал страх. Особенно охамел московский люд при Хрущеве, и теперь на улицах преобладает лицо 'гнусно-животно-тупое'. И душу мою заливает отвращение".

Выход третьего тома его воспоминаний "Неувядаемый цвет" завершает публикацию мемуарной трилогии. Первый том (вышедший в 2000 году) — детство и юность в Перемышле, городке под Калугой, второй том (2004) — работа в московском издательстве Academia, арест, тюрьма, высылка на три года в Архангельск, возвращение в Москву, арест матери и ее десятилетнее заключение в концлагере и, наконец, смерть Сталина. Третий том составили уже не связные мемуары, а отдельные очерки о тех, кого Любимов любил и чтил,— о Пастернаке, о церковных певцах и регентах, об актерах Художественного и Малого театров. Заключает трехтомник единственный раздел, прямо связанный с профессией переводчика,— составлявшийся в течение многих лет словарь синонимов, взятых из русских классиков и живой речи.

Любимов-мемуарист пишет тем самым слогом классической русской прозы, которым он виртуозно владел как переводчик. Не только пишет — он видит с помощью этой классической оптики, важнейшим элементом которой было нравственное чувство. Верующий человек и одновременно поклонник Пастернака и Качалова, Любимов не знал антитезы культуры и религии, а естественно существовал внутри единой христианской культуры вместе с певцами, актерами, писателями и даже их персонажами. Это единство хорошо слышно в завершении второго тома: "Мне приходилось слышать такие речи: почему многое множество цекистов и чекистов было запытано и перестреляно, а Сталин отделался легкой смертью? Я на этот вопрос отвечал словами мамки Онуфревны из 'Князя Серебряного', говорившей о Малюте Скуратове: 'этот не примет мзды своей: по его делам и муки нет на земле; его мука на дне адовом'".

Классическая оптика любимовской прозы — одновременно и фильтр, она вполне улавливает только насыщенную прежним, "классическим" смыслом жизнь и не пропускает советское "оскудение и отупение". Поэтому любимовская проза воспроизводит не целостный мир, не смесь старого и нового смысла и бессмыслицы, а сравнительно замкнутые осмысленные фрагменты, уцелевшие от прежнего мира,— Художественный театр или церковный хор, жизнь тесного круга доверявших друг другу людей. Но тем сильнее эффект от применения традиционной морали к новой действительности, от столкновения, например, таких понятий, как "член Политбюро" и "совесть": "Самое важное и самое горько-отрадное событие послесталинской эры — посмертная и прижизненная реабилитация невинно осужденных. Но до чего же мы отвыкли от справедливости! Ведь Хрущев исполнил свой прямой долг, а за это не благодарят. Если б у членов Политбюро было хоть какое-то подобие совести, они должны были бы выйти на Лобное место и коленопреклоненно просить прощения у народов, населяющих Землю Русскую, за все зло, какое они им причинили". Этот строгий, узкий взгляд, которым русская классика смотрит на советскую действительность, невозможно ни возобновить, ни присвоить, но из книги Николая Любимова его можно хотя бы узнать.