Выставка живопись
В Третьяковской галерее на Крымском валу открылась выставка к 175-летию со дня рождения Ивана Шишкина, сделанная при поддержке "Сургутнефтегаза". Большая часть картин, рисунков и офортов художника в экспозиции из Третьяковки, однако в проекте участвуют еще около 20 музеев России, Украины и Белоруссии, а также частные собрания. В сумрачном лесу очутилась АННА Ъ-ТОЛСТОВА.
Иван Иванович Шишкин — жертва критического пафоса и кондитерской промышленности. Трудно подступиться к такому художнику, которого критика — вначале передвижническая, а вслед за ней сталинская официальная — безапелляционно провозгласила национальным русским гением ("пейзаж для богатырей" и тому подобное), но при этом богатырский народ знает его преимущественно по конфетным фантикам и репродукциям в учебнике родной речи. И тем не менее Третьяковке это удалось: выставка сделана почти без придыхания, отчего Шишкин только выиграл.
На этой ретроспективе впервые попытались поменять акценты: в центр экспозиции поместили графику, рисунки и офорты — то, в чем Шишкин истинный был гений, что признавали даже его хулители, эстеты-мирискусники с Александром Бенуа во главе, тогда как живопись развесили вокруг, причем законченные полотна по возможности разбавили этюдами. А в самом дальнем углу спрятан "дидактический раздел", то есть кухня художника, где помимо всяческих гравировальных приспособлений есть и довольно неожиданные вещи. Прежде всего фотоаппараты и прочая оптическая техника, которой он активно, как и многие в XIX веке, пользовался, о чем у нас, правда, стеснялись говорить, ведь тогда выходит, что эта живопись вроде как фотографический натурализм, а не какое-то там "поэтическое проникновение". А еще ботанические атласы и гербарии, которые он прилежно штудировал. И все это очень правильно, поскольку снимает с Шишкина совершенно нелепо смотрящуюся на нем мантию поэта русской природы.
Да, писал не только с натуры, но и с фотографий, и по книжкам, потому что был образованный человек. Да, не пылит в шишкинских картинах дорога, не дрожат листы — у него все застыло и даже как-то мертвенно, у него вообще были проблемы с живой природой, так что идущие полем крестьяне или собравшиеся на опушке грибники выглядят довольно пошлым "оживляжем". Зато там, где только земля и то, что из нее произрастает, где суглинок, чернозем, песок, рожь, сныть-трава, кувшинки, мох, папоротник, подлесок, лес, хвойный, лиственный или смешанный,— там нет равных Шишкину, чье естественнонаучное образование как будто не пошло дальше почвоведения и ботаники.
Вот и в бесконечных экспериментах с техникой офорта Шишкин мог бы запатентовать в этой области с десяток изобретений. Дотошный и трудолюбивый: у него с одной офортной доски подчас получалось до 20 состояний, так что один и тот же пейзаж в разных отпечатках постепенно обрастал деталями, птичками, облачками, лунными дорожками, рябью на воде, менял освещение и само настроение. Конечно, в том, с каким вниманием он относился к распространению репродукций своих работ, было столько же от передвижнического просветительства, сколько и от купеческой жилки ремесленника. Так что теперешние настенные коврики с пейзажами Шишкина — это в некотором смысле естественное развитие запущенного самим художником процесса.
Однако прекрасная шишкинская графика выглядит не одним лишь техническим результатом научных и коммерческих интересов художника. В том, как вдохновенно и восхищенно он прорисовывает любую былинку, каждый зонтик лопуха и каждый веер папоротника, как любуется фактурой коры и сплетениями веток, есть, право, что-то дюреровское. В том, как он владеет карандашом, пером, соусом, углем, чувствуется, что так же тщательно, как ботанические атласы, он изучал увражи старых мастеров. А уж в своих виртуозных офортах Шишкин, бывший, наверное, лучшим русским офортистом XIX века, и вовсе кажется каким-то малым голландцем, неожиданно воскресшим в пореформенной России, чтобы возвысить ее покосившиеся избушки, расхлябанные дороги, буреломы и болотца до уровня философских откровений если не Рембрандта, то по крайней мере обожаемого еще с академических лет Якоба ван Рейсдаля.
Этого Шишкин, увы, так и не смог добиться в живописи, однако в общем позитивистском контексте выставки его картины начинают восприниматься не только как исследовательский, но и как трудовой подвиг по преодолению самого себя. Особенно интересны ранние шишкинские картины, написанные во время его долгой четырехлетней стажировки за границей. Мюнхен, Дюссельдорф, Цюрих — в первой половине 1860-х он успел поучиться там, куда мечтал попасть любой русский живописец, где царили со своими пейзажными красотами братья Ахенбах и Александр Калам. Надо видеть эти невозможно немецкие опусы, эти слащавые, сахарно-сладкие стада, лужайки, рощицы, фахверковые домики, Тевтобургский Лес, чтобы понять, какое действительно богатырское усилие надо было сделать над собой, чтобы потом прийти к непролазным дебрям, буреломам, к стволам и пням, поросшим куда более живым, чем все его птички и мишки, мхом. К этому глухому сумрачному лесу, в котором, несмотря на всю его фотографическую точность, есть известная поэзия и который подчас кажется автопортретом художника — такого же хмурого, заросшего бородой до самых глаз человека, схоронившего обеих жен и кучу детей.
Можно, конечно, бесконечно гадать, чтобы бы было, если бы Шишкин попал в те же 1860-е в Париж, где рождался импрессионизм. Вряд ли бы это заставило его отказаться от вошедшей в плоть и кровь академической привычки составлять из восхитительных этюдов частностей, сорняков у забора в Парголове или куска дубовой коры, как из деталей пазла, целые законченные картины, лишенные воздуха, света и движения жизни. Вряд ли бы это вдохнуло в его живопись поэзию и легкость. Но вот такого — страшного, нелюдимого, даже трагического — русского леса мы бы точно тогда не увидели.