В Манеже открылась выставка Ильи Глазунова. На сей раз две трети зала были отданы ему самому, а треть — его ученикам по Российской Академии живописи. Ученики, впрочем, были малоинтересны, а вот Глазунов предстал как явление, взглянуть на которое спокойно и аналитично стало возможно, вероятно, только сейчас, считает ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ.
Набор VIP на вернисаже был красноречив: Владимир Жириновский, Дмитрий Васильев, Сергей Бабурин, Геннадий Зюганов, Александр Невзоров и — самый почетный гость — Юрий Лужков, подаривший экспоненту бесплатную аренду дорогого Манежа. Вход на вернисаж был свободным, и туда потекла толпа людей, среди которых было некоторое количество читателей газеты "Завтра" и умеренно помешанных, но основную массу составляли неудачники не политические, а жизненные, говоря метафорически — "инженеры". При явно "правительственном" уровне выставки в воздухе пахло глубокой маргинальностью, что очень напоминало об атмосфере сегодняшнего московского метро. Может быть, главное в Глазунове и есть подобное сочетание глобализма с маргинальностью. Бомжи ведь не то чтобы портят впечатление от мраморных стен метро и не то чтобы оттеняют их — скорее выражают их подлинный, последний смысл. В Глазунове тоже есть нечто подлинное и заключительное.
Либеральная критика предлагала два аргумента против него, каждый из которых считала убийственным — и оба на самом деле бьют мимо. Во-первых, она разоблачала его претензии на духовность как циничные и неискренние, пытаясь обнаружить тайные пружины его стремительной карьеры, которые, конечно же, работают и сейчас, — только делать из этого открытие столь же наивно, как верить "житийной" биографии Глазунова или вообще выдвигать понятие "искренности" в качестве критерия художественности. Во-вторых, утверждала, что Глазунов рисует скверно, а живописец и вовсе никакой. Разумеется, так оно и есть. Однако некоторые из его учеников рисуют изрядно, а в истории не останутся. Глазунов, конечно, напрасно настаивает на своей принадлежности традиционной живописи: ему бы следовало открыто признать, что чем хуже форма, чем теснее, так сказать, врата, тем ближе царствие небесное, то есть содержание. Это будет более точно описывать эстетику так называемой "русской духовности", иконами которой и служат его картины. Точнее, иконами "новой религии духовности", которая возникла в нашем веке в результате марксистской секуляризации идеи православия. В том, что малейшая березка есть у него символ, Глазунов, конечно, типичный соцреалист, но именно в этом-то соцреализм и наследует византийскую эстетику.
Глазунов, как никто другой, воплотил этот противоречиво-логичный синтез, саму "целостность", которая является одним из заклинаний эстетики "духовности". Целостность, которая противится прояснению входящих в нее частей и именно по этим законам сводит вместе на вернисаже коммунистов и монархистов, а на одном холсте — Христа и Эйнштейна, Сталина и Иосифа Кобзона. Большие композиции Глазунова продиктованы стремлением показать "все", и противоположности (например, Одетта и Одиллия) призваны изобразить "жизнь во всей ее сложности". Глазунов, конечно, руководствуется идеей "единства и борьбы противоположностей", которая и связывает русский марксизм с его славянофильскими корнями. Все, кто когда-либо слышал выступления Глазунова, знают, что и говорит он "целостно", и всякую мысль, будь то выражение нелюбви к евреям, масонам, прогнившему сникерсовому Западу или искусству авангарда, всегда "закругляет" ее противоположностью, так что диалог с ним абсолютно невозможен. Речь его абсурдна с точки зрения логики картезианской, но не с точки зрения логики "духовности". Высказывания типа: "Мы разрушим весь мир, и на его развалинах воздвигнем царство России и добра", — это он произнес на вернисаже, типичны для него. Так и идеи картин Глазунова в принципе не могут быть ясно выражены, и любая интерпретация, например, сочетания винтовки и Нового завета в одних и тех же руках (на его новом полотне) наверняка будет им отвергнута как односторонняя. Рядом с такой формой "синтетического высказывания" рациональная логика, конечно, от лукавого, как опять же считали славянофилы. Хомякову принадлежит определение идеала русской "соборности", которая, в отличие от того, что обычно думают, не есть просто "коллективность", но жизнь до мышления, до рефлексии, одним словом, та "живая жизнь", к которой апеллировали и теоретики соцреализма в своей борьбе с "догматизмом", "односторонностью" и "метафизикой".
"Духовность" и "соборность" противятся прояснению идей, самому акту мышления в принципе, и скорее прокламируют мистическую власть подсознания. И человеку с логическим, с западной точки зрения — нормальным типом мышления трудно находиться в мире картин Глазунова и даже на его вернисаже — не покидает ощущение безумия происходящего и его героев. Нужно усилие, чтобы проанализировать идеологию Глазунова и этой культуры вообще. Между прочим, именно такого рода сознание, отказывающееся быть собственно сознанием, вероятно, и породило недавние исторические катаклизмы, в ходе которых неопределенные лозунги подвигали людей на бессмысленные поступки. В октябре прошлого года мы стали свидетелями, как и на выставке Глазунова, "подсознания в действии", потому и воспринималось все происходившее как акт художественный.
Глазунов — представитель заката великой исторической традиции русского "недумающего", мистериального искусства: икона — соцреализм — Глазунов. Такое искусство не может иметь подлинного успеха на Западе, отвергая единственно понятную и близкую там критическую позицию, выраженность которой и обеспечила успех "рефлектирующей" линии нашего искусства. Искусство нерефлективное (включая даже икону) обречено оставаться провинциальным, как и вся почвенная русская традиция, пафос которой состоял в демонстративном отказе применять к себе критерии западной культуры.
Глазунов не застал высокого соцреализма, а начал работать в эпоху оттепели, когда русскую культуру настигло травматическое ощущение своей провинциальности, но это ему только помогло. Ведь идея избранности России всегда питалась именно ощущением ее маргинальности по отношению к пренебрегшей ею Европе, именно это и считалось залогом ее духовной полноценности. Так что нет противоречия между универсальностью и провинциализмом, глобальной претензией и маргинальностью. В конечном счете это одно и то же.
Но творчество Глазунова знаменует финал и распад еще и потому, что значительная часть его аудитории вере в избранничество России, летающие тарелки и жидомасонов предпочла теперь веру в акции АО "МММ". Зрители изменили духовному ради материального — правда, оно тоже носит фантазматический характер, как упование на жизнь вечную. На наших глазах, возможно, рождается очередная утопия соборности, но пока неясно, какое именно искусство выразит ее лучше всего.