Лед и Бабель

Новый устав «Большой книги», рассадив по разным премиальным скамейкам фикшн и нон-фикшн, привнес в индивидуальное состязание книг и авторов элемент командности: какая половина шорт-листа, документальная или художественная, выглядит значительнее? В поисках ответа на этот вопрос обозреватель “Ъ” прочитал по одной книге из каждой номинации и, к своему удивлению, обнаружил, что они гораздо ближе друг к другу, чем к чистой фантазии или строгому исследованию. О самых, может быть, нехарактерных книгах короткого списка — «Запасном выходе» Ильи Кочергина и «Ледяной тетради» Андрея Рубанова — рассказывает Михаил Пророков.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Остроты новоиспеченному соперничеству исследователей и выдумщиков придает то обстоятельство, что, в отличие от предыдущих лет, золотой середины — автофикшна — в художественной номинации, считай, нет: все совпадения более или менее случайны, все персонажи вымышлены.

Кроме одного. Герой и рассказчик «Запасного выхода» Ильи Кочергина подчеркнуто автобиографичен. Впрочем, к автофикшну эту повесть не отнесешь, тем более к основному его направлению — «литературе травмы». Без травм в ней не обходится, но в основном их получают другие.

«Так сложилось, что в молодости я часто бил коней,— вспоминает рассказчик.— Ездил на них, свободный и счастливый, сотни и тысячи километров по прекрасным и безлюдным просторам заповедника на Горном Алтае…

Потом я вернулся в город… Неумело растил ребенка, избавлялся от алкогольной зависимости и родительских сценариев, шел по утрам в офис и по вечерам к психотерапевту. Я старался быть хорошим мужчиной крохотной перенаселенной планетки».

Как можно догадаться из последующего, в этом герой повести не до конца преуспел. И ему потребовался «запасный выход».

Повесть Кочергина — это история человека, переехавшего с женой из Москвы в деревеньку на юго-востоке Рязанской области, обустроившего там хозяйство и заведшего лошадь, точнее, старого коня, списанного из большого спорта на пенсию.

Его прошлое, в том числе проведенное в конском седле, особого значения не имеет: «На моем месте мог бы оказаться любой, захотевший построить свой дом. Или решивший прожить всю жизнь с любимой женщиной».

При этом у главного героя вполне определенный характер, при всех своих юношеских и прочих похождениях он человек книжный: «Лошади, которых я встречал в своей жизни, несомненно, воплощали в себе соединение реального и вычитанного, как будто состояли не только из костей и мяса, но отчасти из букв, потертых обложек "Библиотеки приключений" и малинового варенья, пачкающего страницы любимых книг». Однако не все буквы подходят всем лошадям. Так, строки Бабеля «о мире как майском луге, по которому ходят женщины и кони», рассказчик отвергает: «У Бабеля слишком ярко блестят налитые крупы и распущенные гривы коней и женщин, их нужно непременно начинать гладить и похлопывать. И коней, и женщин у Бабеля тянет тут же использовать — взнуздывать, скакать, обладать».

История, которая могла бы быть историей о себе и окружающей живности (слово «природа» Кочергин не любит), становится своего рода руководством для всех задумавшихся о своей жизни и готовых попробовать изменить ее. Дневник переходит в репортаж, репортаж — в рассказ, рассказ — в прямое высказывание, отчет о самом важном, что может происходить с человеком,— о контакте с другим. О встрече.

«Еще немного, еще сколько-то вечеров, проведенных на выпасе, еще несколько дней в леваде в попытках заставить его следовать за собой без веревки, и я научусь быть искренним и открытым. Я научусь видеть собеседника, а не только самого себя в его глазах. Начну понимать его язык…»

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

С контакта, которого не произошло, начинается и книга из нехудожественной половины списка финалистов — «Ледяная тетрадь». Ее автор Андрей Рубанов вспоминает о своих попытках снять трех-четырехсерийный документальный фильм к 400-летию протопопа Аввакума, случившемуся пять лет назад. Попытки окончились неудачей, и виной тому не только ковид, но и общая незаинтересованность — равнодушие как чиновников, так и аудитории. «До Аввакума нужно дотянуться душой, сердцем, лимбом, нервами, спинным мозгом»,— заключает Рубанов.

И начинает рассказ про несгибаемого протопопа — внешность, детство, юность, начало служения, первые конфликты, жена, начало раскола… Этим списком исчерпывается биографическое содержание первого раздела «Тетради» — но в нем не семь глав, а восемнадцать. Остальные посвящены рассуждениям о служении, кастовом обществе, справедливости, российском климате и географии, смерти и ее культе. В дальнейшем автор этому принципу не изменяет — на одну часть жизнеописания приходится минимум столько же публицистики. Исключение составляет только последний раздел — фрагмент из воспоминаний деда автора, росшего в пред- и послереволюционное время в староверческой деревне в Нижегородской губернии.

Если к повести Кочергина критика отнеслась в целом доброжелательно, то Рубанова за «Ледяную тетрадь» ругали: обещал, дескать, про Аввакума, так и пиши про него, а для собственных ценных мыслей есть запрещенная соцсеть и разрешенные пока что встречи с читателями. В общем, создавалось ощущение, что рецензенты прямо с 2020-го спать не могут, ждут, пока им расскажут про протопопа, и Рубанов их обманул в лучших чувствах и самых радужных ожиданиях: и новых фактов про жившего в XVII веке героя не накопал, и художественностью не блеснул. «Талант, поставленный на службу идеологии» — еще не самый неутешительный диагноз, полученный автором «Ледяной тетради».

Да, тактичности и самоиронии «Запасного выхода» рубановский текст лишен. Но упрек в служении идеологии равно применим — или неприменим — к ним обоим.

Как и во всех случаях, когда мы чувствуем, что нам навязывают нечто чуждое, внешнее по отношению и к нам, и к говорящему. Вопрос в том, имеем ли мы право подозревать авторов «Запасного выхода» и «Ледяной тетради» в том, что высказываемое ими было для них таковым, то есть не было продумано, испытано на себе, выношено, не стало — есть ведь помимо «идеологии» такое слово — убеждениями? Которые поселяются в «душе, сердце, лимбе» и которые при этом можно проверять, углублять, корректировать?

Проще говоря, литературе, при всем уважении к нон-фикшн, худлиту и автофикшену, бывает нужно делать еще что-то, кроме как информировать, врать и жаловаться. Например, делиться опытом и мыслями, появившимися на основе этого опыта. Теми самыми холодными наблюдениями ума и горестными заметами сердца, про которые сказано в посвящении к «Онегину». Не мысля гордый свет забавить, как сказано там же.

Михаил Пророков