Смерть и судья

"Жизнь и судьба" Льва Додина в Москве

гастроли театр

Петербургский Малый драматический театр — Театр Европы показал московскую премьеру "Жизни и судьбы". Спектаклем Льва Додина по роману Василия Гроссмана открыл новый сезон Государственный театр наций. Рассказывает РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.

В левом ближнем и в правом дальнем углу сцены — два обшарпанных, полуразрушенных, точно дома после бомбежки, буфета. Между ними натянута волейбольная сетка, через которую в начале спектакля перебрасывают мяч. В "Жизни и судьбе" это единственная сцена, когда по обе стороны сетки люди находятся в равном положении. Потому что потом придуманная художником Алексеем Порай-Кошицем сетка превращается в тюремную решетку, которой, оказывается, разделена не московская квартира времен войны, а весь мир.

В спектакле Льва Додина все словно соединено и смешано на сцене, мизансцены словно "просвечивают" одна через другую, не желая знать неотменимых законов времени и пространства,— расставшиеся десятки лет назад влюбленные на мгновение присаживаются рядом, полуобнаженные тела любовников на кровати оказываются в окружении зэков, сами узники вдруг оборачиваются советскими учеными, а тюремная баланда — семейным обедом. Человек в "Жизни и судьбе" зажат ужасными обстоятельствами прошлого века: между миром и войной, между гитлеризмом и сталинизмом, между условной свободой и безусловной несвободой. У заключенных ГУЛАГа и узников фашистского лагеря одна и та же мизансцена: шеренга позади решетки, и музыка одна на всех — серенада Шуберта, только одни должны петь ее текст по-русски, а другие по-немецки.

Пришлось уже услышать, что у нового спектакля Льва Додина интонация какая-то несегодняшняя, вроде как протянутая из второй половины 80-х, когда впервые разрешили прочитать роман Гроссмана и ставили публицистические спектакли о советской истории. Это неверно: Малый драматический, хотя в спектакле и есть куски, которые можно провести по ведомству чистой публицистики, не просто "вскрывает" правду. В конце концов на тему холокоста выдающихся театральных произведений не создавалось и в 80-е. Что уж говорить про последние лет пять-десять. В этом смысле "Жизнь и судьба" действительно идет поперек сегодняшнего театрального уклада. И в переполненном разного рода знаменитостями аляповатом зале театра "Эт сетера", где проходили устроенные Театром наций гастроли, "Жизнь и судьба" смотрелась спектаклем политическим, вызывающим, скандально отважным.

Разумеется, в один театральный вечер, хотя спектакль и идет почти четыре часа, не могла вместиться и половина огромного романа-эпопеи. Опущены почти все военные главы (они, кстати, у Гроссмана не так уж хороши и в наибольшей степени несут на себе отпечаток соцреализма), за исключением истории полковника Новикова. Спектакль начинается с приезда семьи Штрумов домой из эвакуации, то есть в тот момент, когда до конца "Жизни и судьбы" остается примерно треть книги. Если пытаться понять, по какому все-таки принципу Лев Додин отбирал эпизоды, то приходишь к выводу, что в спектакль не вошли те гениальные страницы, на которых герои лицом к лицу сталкиваются с тем, что не в их силах изменить,— история о том, как у Людмилы Штрум погибает сын от первого брака, или история одинокой старушки немецкого происхождения, посланной на верную погибель в лагеря. Или чистая лирика — неслучившийся роман между Виктором Штрумом и женой его друга. Можно сказать, что Льва Додина в этом спектакле не интересует ни судьба как рок, ни жизнь как частная радость.

Герои спектакля непременно встают перед необходимостью выбора, неотвратимостью поступка — именно это и волнует театр. Полковник Новиков задерживает историческое наступление под Сталинградом, чтобы спасти жизнь новобранцев. Сестра Людмилы Женя приезжает в Москву, чтобы хлопотать о судьбе посаженного мужа. Старый революционер Мостовской должен осознать, что сталинский режим и гитлеровский фашизм — близнецы-братья. Наконец, Виктор Штрум, удостоенный звонка Сталина и попавший из изгоев в любимцы режима, должен подписать — или не подписать — просталинское открытое письмо английской общественности. Сильнейшая сцена с письмом — почти последняя в спектакле, но она стоит в нем особняком. Лев Додин вдруг словно целиком уходит в быт, в какие-то мелкие подробности, стремится подметить и не потерять ни одной детали, под современным микроскопом разглядеть безвыходную ситуацию 60-летней давности. Сергей Курышев (Штрум) незабываемо проводит эту сцену: загнанный в угол герой убегает в ванную, где под шум душа торопливо перебирает аргументы, которыми можно было бы отвертеться от письма, понимает тщетность любых хитростей, возвращается в комнаты, инстинктивно вытирает руки и лицо — и подписывает бумагу.

Режиссер более строг к своему герою, чем автор романа: невольным судьей Штрума становится его мать, погибшая в еврейском гетто. Анна Семеновна Штрум — исключение из додинского правила отбора: перед ее героиней никакого выбора не стоит, она обречена погибнуть. Но именно она и становится главной героиней спектакля, ведущей, персонифицированным хором. Знаменитое "Письмо матери" из романа "Жизнь и судьба", одни из лучших страниц, оставленных русской литературой прошлого века, проходит через весь спектакль: с него вечер начинается, последними его строками заканчивается.

Маленькая, почти не нужно пригибаться, чтобы пройти под сеткой-решеткой, женщина в темном платье с кружевным воротником и черных ботиночках отрешенно, почти бесшумно движется по сцене. Плоть истончилась, остался голос. Может показаться, что великая актриса Татьяна Шестакова играет Анну Семеновну почти на одной ноте. Если это и так, то это та самая нота, которую могут взять единицы в современном театре. Разбитый на фрагменты прощальный монолог интеллигентной русской женщины, только в гетто осознавшей себя еврейкой, госпожа Шестакова почти пропевает, а еврейскую мелодию в самом конце уже как-то даже проскуливает. Чем слабее голос и чем ближе смерть, тем меньше виден собственно персонаж, тем отчетливее проступают в работе Татьяны Шестаковой и время, и жизнь, и судьба, и та вечная любовь, которую она как прощение оставляет своему сыну. Не знаю, возможно ли это в принципе описать словами. Но то, что театр существует именно ради таких минут, знаю наверняка.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...